Степан Злобин - Остров Буян

Торговые люди струхнули: хоть шел слух о том, что Федор в Москве на площади бит кнутом, но битый Федор был не менее страшен посадским, чем Федор небитый.

Хлебник Гаврила, столкновение с которым родило посадский извет на Федора и на воеводу, стал Федору смертельным врагом. Он превратился в олицетворение непокорного посадского Пскова.

Правда, Гаврила был теперь разорен. Он, как простой приказчик, торговал хлебом в чужой лавке.

Но Федора беспокоил этот нищий враг… Емельянов смял бы его и добил, если бы был по-прежнему силен, но самому ему приходилось заново начинать торговые дела — за время, пока он был в Москве, помещики, у которых скупал он товары, начали торговать с другими купцами: псковский гость Устинов закупил у них заранее мед, воск, масло и шерсть. Другие тоже расширили скупку: Семен Менщиков и Леванисов скупали сало, скотину и кожи. Собственный тесть Емельянова, новгородец Стоянов, пользуясь отсутствием зятя, захватил хлебный торг, а псковские монастыри и десяток мелких купчишек забрали по Великой и Псковскому озеру скупку всей рыбы.

Федор понимал, что для похода за новыми барышами надо прежде всего стать снова на крепкие ноги, а для того не миновать добиваться дружбы с воеводой Собакиным. Но новый воевода боялся Федора, зная, что его предшественник за свою дружбу с Федором поплатился воеводством. Он знал, что народ ненавидит Федора, и потому все дела старался вершить без него.

Однако самому воеводе, да и псковским дворянам было не обойтись без купцов, и они стали прибегать в делах к другому богатому гостю, лезшему в гору, — Ивану Устинову.

Федора мучила ревность — он не хотел уступить Устинову первого места в торговых делах. Но что он мог сделать без воеводы и без дворян?

Шли недели, месяц и два, как Федор возвратился во Псков, а дела его не улучшались. Все меньше покупал он, меньше продавал, и на Немецком дворе иноземцы уже не раз прерывали беседу с Федором, увидев, что ко двору подъехал приказчик Устинова…

Подходили осенние сроки платежей за товары, взятые в прошлом году, и Федору в первый раз в жизни пришлось просить об отсрочке… Еще немного — и страшное слово «правеж» войдет в дом Федора, недавно бывшего хозяином города.

Дела Емельянова могло поправить только одно: если бы удалось немедля порядить какой-то неслыханно выгодный торг и быстро разжиться, так, чтобы расплатиться со всеми долгами. Тогда можно было бы заново брать в долг товары и торговать…

И в первый раз обратился Федор к Филипке:

— Филипп, ссуди, брат… Вишь, беда на меня пришла. Оправлюсь — сторицей воздам, сам знаешь. Вовеки тебя не покину — вместе в беде, вместе и в радости.

— Отколь у меня деньгам быть, Федор Иваныч! У меня сам знаешь, не деньги — деньжишки. Девок замуж отдам — и сам хоть по миру побирайся! — прибеднялся Филипка. — Как я тебе девичьи деньги приданые дам? Не на торг тебе выйти летники [157] Летник — летняя женская одежда. да сарафаны нести продавать: смешно и зазорно!.. Советом добрым тебе пособить могу, Федор Иваныч. Бог мне хитрость послал на советы. Себе ничего исхитрить не сумел во всю жизнь, а тебе пособлю, я чаю…

Емельянов знал, что у ростовщика Филипки есть деньги, но сделал вид, что поверил в его бедность.

— Что же за золотой совет ты мне дашь? — спросил он.

И Филипка, понизив голос, поведал Федору тайный замысел. В первый миг Емельянова бросило в жар и холод от страшной выдумки.

— Отойди, сатана, не блазни! Аль тебе и кнута и дыбы — все мало? Да с тобой тут не только тело — и душу погубишь!

— А хошь спастись от греха, то раздай все богатство бедным. В Писании сказано: «Легче вержблюду пролезти в игольное ушко, чем богатому в царство небесно», — с насмешкой ответил Филипка.

Две недели спустя Емельянов сдался соблазну, и к осени Филипка Шемшаков для него скупил от разных посадских хозяев три псковские торговые каменные бани. Став их безраздельным хозяином, Федор тотчас поднял в них плату по полденьги с человека. Две-три недели Федор получал с бань огромный доход, но понемногу доход прекратился, и Федор узнал, что все домашние бани в городе топятся ныне уже не только по субботам, как было всегда в обычае, а круглые сутки по всем дням недели.

И вдруг погорела в Запсковье черная банька посадского Мишки Козыря. Еще через день сгорели баня и дом у Георгиевского с Болота попа, и поп Яков, задремавший в предбаннике после пара, едва успел выскочить вон. В ту же ночь загорелась баня у стрельца на Полонищенском конце города, и от нее сгорел целый десяток стрелецких домов. Во время пожара погибли старуха и двое ребят.

Воевода отдал указ, который прочли по торгам:

«…Всяких чинов людям бань бы отнюдь больше раза в неделю не тапливать и никого бы отнюдь, кроме своих домочадцев, в те бани не впускивать, а у кого на усадьбах и во дворах своих бань не устроено, тем бы мыться в торговых каменных банях, кои от пожара устроены бережно. А которые люди воеводскому указу учиняться сильны, и на тех будет пеня великая да их же велено бить батогами».

Прошло несколько дней, и в Запсковском конце запылала средь белого дня набитая до отказа людьми последняя деревянная торговая банька… По морозу бегали два-три десятка голых людей, друг у друга из рук вырывая рубахи, порты и шубейки…

Указав никого не впускать, Никифор Сергеевич Собакин ввел в свою горницу в съезжей избе Федора Емельянова и затворил глухую дубовую дверь, обитую войлоком, чтобы было не слышно чужим ушам, о чем, с кем говорит воевода.

— Садись, — строго сказал Собакин.

Стряхнув на пол капли с широкой шубы, Федор откинул ее на плечи, сел на скамью. Он чувствовал себя победителем: в первый раз за все время новый воевода позвал его сам и он явился не как проситель, а прежней твердой, тяжелой поступью. Так, бывало, входил он и к князю Алексею — как равный…

Сев на скамью, не спеша он отер платком блестки инея с усов, бороды и бровей…

— Мороз, — сказал он.

— Что «мороз»! Пошто столько бань горят?! — неожиданно резко и в лоб спросил воевода.

На мгновение Федор опешил, но тут же нашелся.

— Надо быть, много топят — мороз! — не глядя в глаза воеводы, спокойно ответил он.

— Я те дам «много топят»! — воскликнул Собакин, придвинув лицо к лицу Федора и брызжа слюною. — Отколе пожары?! Кто жег?!

— Да ты не кричи, сударь воевода, — степенно сказал богач. — Мне почем знать беды чужие! Ты б хозяев спрошал, кто пожег…

— Вот хозяева что пишут — гляди! — Собакин схватил со стола и сунул Федору под нос мелко писанный длинный столбец.

Емельянов, далеко отставив от глаз, стал читать, шевеля губами. Это был извет воеводе на него самого, Федора, извет, обвинявший его в поджогах бань. В конце были смело поставлены рядом две подписи — Томилы Слепого и хлебника Гаврилы, а за ними добрая сотня прочих посадских имен…