Антон Савин - Радуга прощения

Мой адрес он узнал из письма, отправленного общему знакомому. Я не мог не спросить:

- А что же наши в Петербурге, в Москве?

И мы оба подводили грустный итог: такой-то застрелился, такого-то упредили большевики и избавили от тягостной необходимости самому взводить курок, такой-то умер от водки, такой-то стал чиновником.

- А я еще жив, - сказал мой гость дорогой.

Я засмеялся.

- Да, ты жив... Но не впал ли и ты в запой?

- Ой, впал, ой, и не говори!.. Пьянит меня полынь ненастоенная, и горько мне пить ее - всю степь до самого горизонта земли. Горько, но и сладко, как на свадьбе с любимой.

- Расскажи мне о своем спутнике! Что вы, уважаемый, - обратился я к товарищу своего друга, человеку в сером, - сидите, словно вам тяжело?

Он был на голову выше моего друга, не с крестьянским светлым лицом, а с крестьянским темным лицом. Мне казалось, что я это лицо уже где-то видел.

- Не умею я так слова разговаривать, как вы, барин, - ответил он мягким голосом.

- Он художник, из народа. Он вырезает прямо из дерева прекрасные статуэтки: людей, животных, даже само солнце с лучами! А мудрствовать и разговаривать он, действительно, не любит.

- И давно вы знакомы?

- Да нет, - улыбнулся мой друг, - совершенно недавно. Я вышел из Москвы с одним из поэтов - ты его знаешь. Но потом тот не выдержал, запросился домой, я его отпустил, и он уехал на поезде. Я остался один. Мне было немножко грустно, но я знал, что надо идти. И вот, устраиваюсь в тот же день на ночевку в поле, вижу у костра этого прекрасного человека... Так судьба послала мне спутника. Она уж знает, кому что подарить! А рано утром, пока я, лежебока, еще спал, он выточил и показал мне свою первую фигурку... Рассказал, что художник. И он каждое утро мастерил что-то новое: то медведя, то Перуна, про которого я ему говорил... Ой, Саша, что же я тебя ни о чем не расспрошу? Извини, мне так хочется знать: чем живешь ты?

- По сравнению с тобой - ничем. Служу в здешнем департаменте просвещения.

- Да? А я слышал, что ты...

- Нет, нет, - торопливо сказал я, - это совершенно неверные слухи! Подождите, сейчас я принесу чай.

Я встал и направился к двери. Путь мой лежал мимо художника из народа. Я заметил, что, когда я в пылу разговора перемещался по комнате, он следил за мной смущенным и недоверчивым взглядом, как напуганная собака. Однако он просчитался, сев рядом с письменным столом, - по пути к двери я подошел к нему вплотную и собрался открыть ящик, находящийся позади незнакомца. Одной рукой я отвел его попытку встать - естественная вежливость хозяина, - а другой достал из ящика новое тяжелое пресс-папье и, не размахиваясь, ударил народного самородка по затылку. И замер, готовясь при необходимости добавить еще удар.

Но моя жертва была уже без сознания. Друг вскочил со стула и закричал очень сильно:

- Ты что, Саша, ты что!!!

- Твой художник - серьезнейший преступник, недавно сбежавший из тюрьмы.

Я совершенно не был уверен в своих словах, но, коль скоро друг добрался до обсуждения моей жизни и вот-вот бы проскользнуло слово "прокуратура", я не мог медлить, рискуя в противном случае позволить врагу приготовиться заранее.

Дело в том, что в городе, в котором я беседовал с доктором, все, кроме него, только и говорили о бегстве опасного преступника. Когда я недавно заходил к Зипунову, я зачем-то поинтересовался, есть ли у нас сведения об этом бандите. Выяснилось, что народная молва не преувеличивала и, действительно, налетчик со странным прозвищем Керемет теперь объявлен в розыск по всей Советской республике. Запомнил я и его описание, особенно наличие на левой скуле родимого пятна размером с мелкую монету.

По времени встреча моего друга и этого человека произошла через день после побега и случилась не так далеко от того города. Пятно, хотя освещение в моей комнате ночью было не ахти какое, а борода странника довольно густа, я тоже вроде бы разглядел, а теперь, стоя над оглушенным, мог увидеть ясно.

Я немедленно позвал хозяйку и приказал ей срочно вызвать милицию. Она успела подозрительным взглядом указать мне на друга, без обиняков вопрошая: а почему же этот сидит спокойно?

- Но как же так, Саша? - взволнованно заговорил мой желанный гость, когда тело оглушенного увезли. - Ведь это мой друг! Он самый важный друг, потому что его мне дала дорога. Узы состранничества - как узы сострадания, не зря и слова похожие. Дала дорога, а ты отнимаешь его?! Это странно... Хотя я все равно тебя люблю. А он... Пусть даже он вор, но ведь и Христу только вор дал слово доброе!

- Христос говорил и про лжепророков... Лжестранников. Еще до того момента, когда я понял, что перед нами вор, я почувствовал, что он из породы лжецов. Слишком слащаво он улыбался тебе... Как Иуда. А, кстати, знаешь, что у нас в городишке есть единственный в мире памятник Иуде?

И вот друг уже забыл обо всем, как ребенок, он поражен, хочет немедленно увидеть монумент. Только в последний момент, одеваясь, он замирает на крыльце и говорит:

- А как же все-таки мой спутник? Может, его уже отпустили?

Но нет - мы берем извозчика, едем к милицейскому управлению и там узнаем, что я не ошибся в своих предположениях. Друг понуро сидит всю дорогу и только возле Иуды разгибает плечи.

Он восторженно обходит памятник. Мы одни, уже заполночь. Начинается осень, на Иуду падают желтые русские листья.

- Какая идея! Какой напор! Так это ты выдумал воздвигнуть здесь это страшное создание?.. Да, поставить своего черного человека на площади - это здорово! В этом есть что-то древнеримское... как у Нерона, только мудрей. Ты настоящий подданный республики солнца, как и я!

Друг оборачивается и смеется мне. Мы идем к дому, и я бы мог сказать ему, что "подданным республики" быть никак невозможно, что у него такая же путаница в голове, как у всех русских людей. Но зачем лишать человека, особенно такого прекрасного, его мечтаний и иллюзий? Напротив, пусть цветет и дает плоды его собственное неведомое солнце, которому он пишет стихи и которое так уверенно помещает на небо. Наконец-то хоть для кого-то наступила пора мечтать упоенно и юродиво.

Счастлив тот, кто может сделать это, ничего не отдав и не предав. Друг вынес из детства только образ отца - создателя первого в России птичьего заповедника, а птиц и прочих беспечных существ никто еще не предавал.

Мне же суждено каждый день, направляясь в присутствие, видеть Иуду на площади.

Хотя вру - теперь друг тоже совершил предательство своего спутника, и именно я подтолкнул его к этому. А кто соблазнит одного из малых сих... Конечно, я мог утешать нас обоих мыслью о том, что преступник мог ограбить и даже убить друга в какой-нибудь безлюдной местности, - ведь они направлялись в знаменитые глухие брянские леса, уже давшие России столько святых подвижников. Однако я знал, что мысль эта не то чтобы лжива, но не первична. А первичной была странно прорезавшаяся в мозгу мысль - после допроса предложить вору Керемету стать первым химическим юродивым.