Антон Савин - Радуга прощения

Меня поразило, как Полторацкий сразу понял состояние Лизы и то, что в ее присутствии можно говорить так, как будто ее и нет в комнате.

- Все же интересно было бы узнать: какова конкретно будет наша смерть? - задумчиво продолжил он. - Вот, например, твой друг, этот поэт... как его... я недавно читал в газете, что он умер в лесу от воспаления легких.

- О ужас!!! А его жена?!

- Она, кажется, попала в больницу какого-то забытого Богом городка даже по сравнению с вашим Энском - и находилась там между жизнью и смертью... А откуда ты знаешь, что поэт отправился странствовать с супругой?

...Больше я никогда не видел Полторацкого. Через месяц арестовали и меня, когда я мастерил для своей жены качели во дворе нашего дома. Лиза очень хотела их, и мне было бы приятно отправлять ее легкое тело туда, чуть ближе к небу.

Трое суток я находился в пустой камере, в той же, где перебывали и Медякин, и убитый мною Керемет. По своему обыкновению большевики не торопились выдвигать против меня обвинения, и я просто ждал этапа в губернскую тюрьму. Через знакомого сторожа я раздобыл черный мелок и покрыл все стены и пол шахматными диаграммами - это был единственный способ не лишиться разума.

Затем меня выпустили, тоже не разъяснив причины. И лишь путями косвенными, но верными я узнал, что Свешницкий действительно был приглашен к Ленину и что среди бурных изъяснений своих планов колонизации космоса Павел Андреевич счел нужным похлопотать и за меня.

На обратной дороге он внезапно серьезно заболел, и врачи даже не пустили меня к нему со словами благодарности. В эти дни в адрес Свешницкого тысячами шли письма со всей страны, сотнями - из-за рубежа. Я действительно понял, что энский учитель пользуется взаимностью в своей любви ко всему чудному человечеству.

Но любовь эта не могла перемолить смерть. Видимо, продолжая свое земное существование, Павел Андреевич мог бы опрокинуть весы какой-нибудь вселенской гармонии. Я так и не увидел его живым - да не очень и стремился, находясь в состоянии какой-то глобальной бессмыслицы, всегда предшествующем новому кардинальному повороту судьбы.

Похороны Свешницкого были даже более пышным торжеством, чем установка памятника Иуды два года назад, - ведь теперь в действо были вовлечены силы не только уездного, но и гораздо более высокого уровня. Одних иностранных подданных приехало в Энск несколько десятков.

А через два месяца высочайшим большевистским повелением наш город был переименован в Свешницкий. Я снова служил в прокуратуре и накануне известия о переназвании Энска увидел Павла Андреевича во сне.

Я встретил Свешницкого на том самом месте, где он, бывало, запускал в небо искусственного орла. Это происходило в те блаженные старые времена, когда городские бездельники еще подходили и спрашивали: чем кормишь птицу?

Маленький аэроплан парил над рекой, а учитель говорил со мной, подергивая за веревку.

- Зачем вы спасли меня?

- Чтобы вы работали, Александр Федорович.

- Но разве вы не знаете, что я отравил вашу дочь?

- Я узнал об этом прямо перед тем, как поехал в Горки. Мое сердце разрывалось... но я все же решил простить вас.

- Почему?

- Потому что вы живете. Вы живете, а я уже умер! Вы должны работать. И потом... вы видите облако над рекой?

- И что?

Свешницкий дернул за веревку, притянув деревянную птицу к себе, а потом так же резко отпустил ее. И вдруг я увидел, что там, где пролетел освобожденный на мгновение орел, появилась радуга.

Радуга! Я понял, я вспомнил, как после всемирного потопа Бог обещал дать ее человеку в залог своей милости. Поэтому, если Он все-таки не стерпит человеческой гордыни, пошлости и задумает навести на нас новую погибель, тогда, в тот самый момент, когда смертельные тучи соберутся над землей, вдруг между ними проскользнет радуга, и Бог вспомнит свой завет, вспомнит слабость и юность рода человеческого, вспомнит свое обещание любить человека таким, какой он есть, и разведет черные облака.

Я завороженно смотрел на радугу Свешницкого, пока учитель не протянул руку, не снял ее с небес, не завернул, как ковер, не сунул себе под мышку и не пошел прочь. Тогда я отчаянно побежал за ним...

Когда проснулся, я день сидел, решал, говорил с Лизой. Наконец я взял dementia praecox и принял его. Ведь я обманывал себя раньше, я просто боялся. А теперь во мне наступила, говоря словами мученика Медякина, краткая минута решимости. Я должен был сделать это, чтобы получить радугу из рук учителя.

И сладко мне быть не от мира сего.