Иероним Ясинский - Бунт Ивана Иваныча

— Вот таким образом мы и познакомились, — говорила Сонечка Ивану Иванычу, прекращая на этом месте свои признания и крепко и часто целуя его в лоб, как бы желая заглушить этими поцелуями воспоминания о дальнейших подробностях своих отношений к Лозовскому.

Иван Иваныч не расспрашивал. Он знал, какие это были отношения. И хотя они серьёзны были только по цели, к которой вели, однако старался не думать о них, потому что в глубине души ревновал даже к прошлому Сонечки.

Иван Иваныч так замечтался, что и не заметил, как прошло время, и стрелка часов с девяти передвинулась до одиннадцати, а солнечный луч, широко вливавшийся в окно почти в прямом направлении, скосился и стал освещать только край стола да часть подоконника. Из мечтательного забытья вывела его горничная, просунувшая в дверь два письма. Иван Иваныч вскочил и с тревожным недоумением схватил их, и принялся вертеть в руках, и рассматривать их штемпеля. Письма были из Петербурга, и адреса были писаны незнакомой рукой. «От кого бы?» — спрашивал себя Иван Иваныч. Вдруг сердце его забилось. «Ах, да это из редакции, а это от того господина, от Ширкова». Он поспешно вскрыл конверты и не ошибся. Письмо Ширкова, извещавшего, что хотя он и обещал Ивану Иванычу место, однако, к величайшему сожалению, никак не может устроить по своему, и вчера ещё вакансия, назначавшаяся для Ивана Иваныча, была замещена протеже главного начальника, — не произвело на Ивана Иваныча впечатления. «Чёрт с ним, — сказал он вслух, — пожалуй, этак и лучше», причём не мог не вспомнить с благодарностью, что главною причиною такого равнодушие его к служебному поприщу в Петербурге была Полина Марковна, ссудившая ему триста рублей. «Месяца на два этих капиталов хватит, — невольно сообразил он, — не то и на больше, а до тех пор можно отлично будет устроиться и найти другие занятия, хотя бы, например, литературные». Но второе письмо, редакционное, до того взволновало его с первых же строк, что он два раза принимался его читать и насилу мог удержать его, так тряслись его руки. Редактор начал с похвал поэме и в особенности хвалил места, принадлежавшие Сонечке, но в общем «вещь» не одобрял, находил её чересчур непродуманною, «сцементированною» из ряда стихотворений, имеющих между собою мало общего и, в конце концов, советовал разбить её на отдельные небольшие «пьески» и не спешить печататься, а дать стихам вылежаться да быть цензурнее. Тон письма был несколько официальный, но несколько и ласковый, каким говорят вообще с людьми, «подающими надежды». Спрятав письмо в портфельчик, Иван Иваныч стал поспешно одеваться, чтоб сейчас же бежать к Сонечке и сообщить ей весть об её стихах и предложить переработать поэму по рецепту редактора, выбросив всё, что принадлежит лично ему, Ивану Иванычу. Нисколько, по-видимому, не ревнуя к Сонечке и, напротив, получив твёрдую уверенность в том, что у неё есть талант, и даже преувеличив её поэтические способности, он, однако, был огорчён и в глубине души мучился, отчего он не такой писатель, произведения которого сразу могли бы найти себе цену и притом высокую на литературном рынке.

Но одевшись, он произнёс себе в утешение: «Этот редактор может ещё и ошибаться; хвалит же он, между прочим, Сонечкину строфу об иве, совсем, правду сказать, плохенькую», и вышел в сравнительно хорошем расположении духа.

Было очень жарко. Пыльный воздух раскалялся. Во многих домах были закрыты ставни. Вяло шли люди. Вяло проехал парный извозчик. Тополи были серы от пыли, и небо, бледно-голубое, утомительно блестело. Пройдя несколько улиц, Иван Иваныч принуждён был снять шляпу и вытереть платком пот.

«А что если я не застану Сонечки? У неё, кажется, урок теперь».

Он ускорил шаг, чтобы удостовериться, ошибается он или нет, и даже загадал, что если застанет её дома, значит, уедет с ней завтра.

Сонечка была дома. По раскрасневшемуся лицу её можно было видеть, что она только что пришла. Увидев Ивана Иваныча, девушка радостно вскрикнула и побежала к нему, схватив его за обе руки и прижимаясь подбородком к его груди, а глаза её искрились, тревожные и любящие, и в них стояли слёзы.

— Что с тобой? — в волнении спросил Иван Иваныч, целую Сонечку и снова, уже с большим волнением, вглядываясь в её глаза; обняв за талию, он повёл её к дивану.

— Что с тобой? — повторил он. — Сонечка, моя дорогая, моя милая, что с тобой?

Она не отвечала и всё прижималась к нему. Он посадил её к себе на колени, и она сначала слегка сопротивлялась, потому что это он в первый раз позволял себе. Она обняла руками его шею и, тряхнув головой, так что бархатка перестала держать её золотые волосы, и они рассыпались, душистые и тяжёлые, и ударили его чуть-чуть по лицу, сказала шёпотом, глядя ему в глаза своим прекрасным, не то робким, не то испытующим взглядом, помутневшим от слёз:

— Любишь?

— Сонечка, что за вопрос? — сказал он с улыбкой и поцеловал её в голову. — Я тебя люблю, дорогая, конечно…

Он опять поцеловал её крепче и прижал к себе.

— Но в самом деле, что с тобой, дорогая? — спросил он с новым приливом беспокойства, почувствовав, что сердце её бьётся неровно, и услышав, что она всхлипнула.

— Оставь меня, Ваня, не расспрашивай, — сказала она, силясь подавить слёзы смехом и вскакивая с его колен. — Всё это пустяки, милый, — продолжала она, наклоняясь, чтоб распрямить складку на платье, а в сущности для того, чтоб спрятать от него плачущее лицо.

— Я вот сейчас…

Она выбежала.

Иван Иваныч вздохнул.

«Что это? — подумал он. — К чему этот вопрос — любишь? Уж не настроил ли чего-нибудь Лозовский?» — сообразил он и встал, теряясь в догадках.

«Ехать! Ехать! Как можно скорее! — решил он затем. — Прочь из этого омута! Там не будет слёз, не будет интриг! Прочь, это — единственное средство!»

Он окинул комнату Сонечки взглядом, как бы упаковывая все её вещи в дорожный сак, уже висевший на стене.

Сонечка вошла, продолжая смеяться, точно извиняясь за свои слёзы. Брови её и часть волос были влажны, потому что она умылась, чтоб освежиться.

— Не обращай на это внимания, — сказала она, — это пустяки.

Она сама села к нему на колени, и обняв его по-прежнему, с улыбкой скороговоркой произнесла:

— Не обращай, не обращай!

Он успокоился, хоть и продолжал недоумевать, и даже хотел спросить: «Всё-таки что это значит?», но Сонечка перебила его и сказала:

— Так повтори — любишь?

— Да, Сонечка, — отвечал он, улыбаясь.

— И никогда не бросишь?

— Никогда. Господи, вот ещё выдумала вопрос!

Сонечка пристально посмотрела ему в глаза и, усмехнувшись, ласково произнесла: «Ах, ты, мой милый!» и потрепала его по щеке.

— А то знаешь, милый, меня сегодня очень обидели, — начала она, краснея. — Я тебе расскажу, потому что ты меня любишь, так что мне всё равно, если меня они обижают — чужие, — лишь бы ты не обидел. Понимаешь, милый?