Иероним Ясинский - Бунт Ивана Иваныча

Она сделала, в свою очередь испугавшемуся, Ивану Иванычу знак, как бы приглашая его исчезнуть.

Испуг Ивана Иваныча был тем более мучителен, что настроение его перед этим было невозмутимо радужное.

«Отец!? — подумал он. — Как отец? Какой отец? Ах, да! Ну куда же деваться?.. В окно? Но ведь это нелепо. Сонечка уважать меня потом не станет. Зачем же в окно, когда можно в другую комнату, в эту тёмную, где стоит рукомойник? Или, нет. Зачем же? Этот отец может пойти туда прямо, застать меня там, и тогда совсем сделается ясно, что я за птица. Буду сидеть себе просто так, будто я хороший знакомый, пришёл по поручению жены… А главное, и уйти никуда нельзя, двинуться с места нельзя, потому что вон дверь отворяется», — заключил он в ужасе и тоске.

Дверь действительно отворилась, и вошёл Свенцицкий, внося с собой запах дорожной пыли и сена, потирая руки, сладко улыбаясь и любезно поглядывая исподлобья на дочь и Ивана Иваныча, которые при виде его ещё больше побледнели. Руки их затряслись и ноги подкосились, но губы стали тоже улыбаться.

— Милая дочурка моя, радость моя! — начал скороговоркой Свенцицкий и, подойдя к дочери, крепко поцеловал её в лоб, раз и другой, с истинно отцовским увлечением.

Это уже был седенький старик, и ноги его плохо сгибались у колен, но вид имел он бодрый, а загорелая красная шея свидетельствовала об его здоровье.

Поцеловав Сонечку, он вопросительно, хоть и вежливо, остановил взгляд на Иване Иваныче, и Сонечка, водя в тревоге пальцами одной руки по ладони другой и стараясь смотреть отцу прямо в глаза, сказала:

— Мой друг…

— Твой друг? — переспросил отец, умильно погладив свою голову и наклонив её наискосок к Ивану Иванычу. — Очень приятно познакомиться с другом моей дочери. Вероятно, честь имею видеть Илью Петровича Лозовского? Помнишь, Сонечка, ты мне показывала на святках карточку? Можно сказать, поразительное сходство…

Кровь хлынула в лицо девушке. «Он всё знает, он предупреждён, — подумала она. — Он только притворяется, это ясно, потому что он тридцать раз видел карточку Ильи Петровича, и шутил над его разбойничьим видом, и не мог забыть его физиономию так скоро»…

В изнеможении она опустилась на стул и стала торопливо потчевать отца, проливая мимо из чайника чай на скатерть. Старик посмотрел на неё и сказал ласково, вскользь:

— Не трудись, дочурка; я, ты знаешь, до чаёв не охотник…

Он снова обратился к Ивану Иванычу:

— Отчего же вы, любезнейший, не пожаловали до сих пор к нам в гости, да и её притащили бы, да там бы — пора уж об этом прямо сказать — и свадебку сыграли бы? Хе-хе-хе!

Взяв Ивана Иваныча за руку, он тряс её с чувством, чересчур даже сильно, и крепко жал точно тисками, пронизывая его каким-то серым, не то масляным и слащавым, не то злым и лукавым взглядом.

— Друг моей дочери! Очень приятно! — повторил он с наслаждением и сел возле Ивана Иваныча, который не понимал, наяву это он всё видит и слышит, или грезит, и не верил своим глазам и ушам, не зная, что ответить Свенцицкому.

Наконец, сообразил, что тот ровно, пожалуй, ничего не подозревает и действительно принимает его за Лозовского, что возможно, при слабости старческого зрения, так как карточки не дают надлежащего представления о человеке, да и давно видел её Свенцицкий. Сообразив это, Иван Иваныч призвал на помощь весь свой такт и составил план обороны, впрочем смутный, причём рассчитывал и на откровенность, и на хитрость. «Соткровенничаю и схитрю», — решил он, а Свенцицкий, умильно щурясь, всё смотрел на него в ожидании ответа, и уходило время, так что мог наступить момент, когда и самая находчивая фраза в его устах могла бы показаться неловкой.

— Я действительно друг вашей дочери, — начал он пресекающимся голосом и смолк, и в голове его поднялся опять сумбур, какой бывает лишь в состоянии сильного охмеления, хотя и продолжалось это у него, как ему показалось, недолго.

— Слышал, слышал, — любезно сказал Свенцицкий, и ноздри его плоского носа дрогнули; это заметила Сонечка и смертельно испугалась — знала, что это не к добру.

А Иван Иваныч, чувствуя шум в ушах и напряжённо улыбаясь, как бы скрывая этой улыбкой двусмысленность своего положения, думал, что самое лучшее было бы, если бы Сонечка не называла его своим другом; тогда и хитрость какая-нибудь удалась бы; теперь же, главное, надо будет уйти поскорее, под благовидным предлогом, взять на почте лошадей, вызвать ночью Сонечку потихоньку (при помощи горничной, которой заплатить десять рублей) и увезти. «Вот это самое лучшее и единственное средство», — решил он и ободрился, так что мог спокойнее произнести:

— Но я ещё не столько друг Софьи Павловны, сколько моя жена, которая вот сейчас должна была явиться сюда…

— Жена! — протянул старик. — Так вы, Илья Петрович, женились?

Иван Иваныч покраснел и засмеялся.

— Я не Илья Петрович. Вы ошибаетесь… То-то я смотрю, что вы говорите такое и просто даже смешался… Я — Чуфрин!

— Чуфрин! Ха-ха-ха! — весело засмеялся в свою очередь Свенцицкий. — Как я однако ошибся! Что ж, приятно и с вами познакомиться…

Схватив руку Ивана Иваныча и глядя на него своим серым взглядом, он так крепко сжал её, что у Ивана Иваныча чуть не выступили слёзы.

«Подлый старикашка!» — подумал он с досадой и хотел подуть на пальцы, но воздержался и улыбнулся старику, который сказал, обращаясь к Сонечке:

— Да что ты такая бледненькая, встревоженная, моя милая дочурка? Вот твои новые друзья хоть бы о тебе позаботились, да посоветовали бы тебе в деревню, а они тебя всё в городе держат… Ах ты дочурка, дочурка!

Он взял её за подбородок, а она боязливо скривила в улыбку бескровные губы.

Она думала: «Скверная, скверная я, зачем боюсь его, зачем робею перед ним? Ведь люблю его мало, совсем даже не люблю… Ванечка, да помоги же мне! Скажем ему прямо, что любим друг друга и хотим жить вместе, что наше счастье в этом… Слышишь, Ванечка? Слышишь? Догадайся и начни, а я тебя поддержу. Не хитри с ним, Ванечка, потому что он хитрее тебя, и кроме того он зол на тебя и ненавидит тебя, я это вижу… Ванечка!»

Ей представилось ясно, что отец приехал именно затем, чтоб помешать их бегству — кто-нибудь написал ему, какая-нибудь Онупренко — и у неё холодели плечи от ужаса. Он казался ей всемогущим. Это не был один человек для неё. Над нею чёрным кошмаром тяготела теперь власть миллионов таких отцов, горой стоящих друг за друга, ревниво оберегающих свои роли владык и образующих нечто незыблемое, роковое, жестокое; и в виду этой бесчисленной армии, правильно построенной, с хорошо организованной командой, с опытными военачальниками и традиционным главным вождём, она считала себя ничтожной и слабой… Бороться с такой силой! Бороться одной!