Роман Шебалин - Дневник ангела

А.де Сент-Экзюпери "Маленький принц".

*

/июнь 1997г./

Я подарил Лене... Что?

- Ты подарил ей "Би Джиз", кассету... думаешь, ей это ещё интересно?

Значит...

- Глупый.

Кукла улыбнулась.

- А ещё ангелом себя называет. Не стыдно? Писатель. Игрунчиками занимаешься.

Любовь? Я все придумал.

Эта мысль внезапно поразила меня. Что я ещё придумал?

Ты мразь! Ты просто ревнуешь!..

- Да.

Вот так, просто: да, и все?

- И все.

Ты от неё набралась односложных ответов?

- Нет, но меня придумываешь ты, такой - какой хочешь; я не виновата, что ты думаешь больше о ней, чем обо мне, учитель.

Ого! Ладно. К черту. Будь сама собой.

- Опять цитата. Но меня ведь нет. Кажется, так тебе удобней?

Ну и иди к черту, у меня скоро экзамены!

Она обиделась? Определенно эта дура становится похожей на вполне живого человека. Я могу над ней издеваться, я могу рассказать ей что угодно.

- Ну хочешь, назови меня её именем.

- Зачем? Ведь "Лена" - очень обыкновенное имя, тысячи прочих девушек откликаются на это имя.

- И все-таки...

- Да, конечно, ты права.

- Я понимаю.

- Что ты понимаешь, кукла?! Я сам не понимаю себя!

- Ты привык ко мне?

- Я привык к своей глупости.

Дурдом.

Начал говорить с куклой как с человеком. Не в шутку, не издеваясь над ней, - говорить по-настоящему!

- Какое мне дело до того, как тебя зовут?

- Да?

- Перестань подражать ей, дура! Если я люблю тебя, то не за то, что ты...

За что, за что?

Так, стоп. Что я сказал?

Ты урод, ты сам-то понял, что сказал? Ты объяснился ей в любви. Кукле! Ты подарил ей...

- Ведь ты подарил мне часть своей души. У меня должно быть имя, которое что-нибудь для тебя значит, что угодно, ты ведь имеешь право давать имена, правда?

Ты же сублимация! Ты же валяешь дурака в моем сознании, потому что я сошел с ума! Я же тебя придумал, когда понял: Лена ушла от меня навсегда.

Она не похожа ни на Веронику, ни на Астэ, она вообще ни на кого не похожа!

Я сплю: давнее.

Мне опять и опять будут показывать словно в кино того забавного уродца, который в силу своего самомнения считал себя то фашистом, то масоном, то славянофилом, то алхимиком...

Сон: больнее меня никто не смог бы так убить.

Наше время. Москва. Все, как обычно: Ельцин, газеты, митинги. Но реальная власть в стране - Германская национал-социалистическая партия. Режим. Облавы. Хотя, вообще-то все как обычно. Только патрулируют вертолеты и по улицам разъезжают черные броневики с солдатами. Итак, четвертая пара в Литературном институте, 23-ая аудитория, пора расходиться. Вдруг - облава. Офицер и пятеро эсэсовцев. Проверка документов. Они проверяют у всех, даже у евреев, а у меня - нет, на меня они даже и не смотрят. Проверили, собрались уходить! А меня - забыли! Я бросаюсь к офицеру: я не евpей! Не обращают внимания. Громыхая сапогами, выходят на лестницу. За ними! Чуть не плача: вот мой паспорт! я русский, а по папе я немецкого рода, я барон фон Асмус! пожалуйста, проверьте мои документы! Выходят во двор. Бегу за ними: возьмите всех! они там все - евреи, противники режима! а я люблю Великую Германию! я почти фашист, я изучал труды Горбигера! а они, они... Закладываю своих однокурсников. Где-то в глубине уже двора офицер останавливается и смотрит на меня. Падаю перед ним на колени: я очень люблю режим, господин офицер! я ведь немец, я... Офицер брезгливо смотрит на меня и вдруг - бьет сапогом по лицу. Истекая кровью, ползу за ним: простите меня, господин офицер, проверьте, пожалуйста, мои документы...

Он проснулся, - ужасно болела голова. Какой стыд! Он дрожал. Машинально потрогал нос, провел под носом ладонью; нет, крови, вроде, нет... Какой стыд!..

Сжав кулаки, с силой впечатал их в подушку. Вскочил. Ударил кулаками по стене.

Что же я делаю? Рехнулся что ли? От таких снов, пожалуй, рехнешься. Надо позвонить Лене.

Да, тогда была ещё Лена!

Он смотрел на куклу и печально улыбался.

- Я тебе рассказывал уже этот сон. Знаешь, а она сказала, что ей такое никогда бы не приснилось. Я даже испугался.

Кукла тоже улыбнулась.

Они все чем-то похожи. Чем?

- ...Я бы и представить такое не смогла.

- Бред, правда?

- Правда.

Они шли вниз по Погодинской улице.

Зажигались фонари.

- Мы здесь как-то уже были, помнишь, когда мы только познакомились? Помнишь, я тогда спросил: можно я тебя поцелую?

- Не здесь...

- Не здесь? Не помню... слушай, а я ведь не помню!

- В парке, на Воробьевых.

- Да, тогда ещё собиралась гроза...

- Но так и не собралась; ты так смешно меня спросил.

- О чем?

- О поцелуе.

- Да? Но я боялся тебя испугать... А вдруг ты сказала бы: нет?

- А что бы ты сделал, если бы я сказала: нет?

Она остановилась и посмотрела ему в глаза.

- Я бы удивился.

- Серьезно?

- Я бы...

Задумался на секунду и - резко привлек её к себе, она охнула и, поджав ноги, повисла у него на шее.

Наверно, в этот миг вся улица смотрела на нас. Мне было приятно это осознавать и все-таки - некое чувства стыда шевельнулось во мне. Я крепче прижал её к себе и она обняла меня ногами.

- Я тебя хочу.

Прошептал я. Услышала?

Быть может; вдруг - укусила мне мочку уха, и я...

- И ты? Ты её, конечно, уронил?

Поинтересовалась кукла.

- Нет, отчего же, она успела вспрыгнуть на цветочную тумбу и показать мне язык.

- Очень красиво. А ты?

...Мы шли к железнодорожному мосту через Девичье поле, минули Новодевичий пpоезд, а у монастыpя спустились по лестнице к воде, к смешным скульптуpкам "утка с утятами".

- Я называю их: "переход к горизонтальному полету".

- А это тогда - Джонатан Ливингстон?

- Точно.

Мы шли к железнодорожному мосту, уже даже не знаю, - почему. Я обещал ей показать этот мост? Не помню. Почему тогда? С него был виден закат. Роскошный закат над Воробьевыми горами. С него видна была вся Москва. Кремль, Университет, ослепительная рябь реки, но не только же это...

- ..."Александрина" записывалась здесь, вот на том берегу пруда, у стен, у самой воды. Лай собак, крики детей, звон колоколов и грохот электричек дали мне созвучия и ритмы для "Александрины"... Здесь, кстати, и Андрей Белый писал свои "симфонии".

- Ты хочешь сказать...

- Да, для меня это очень важно; - если он что-то здесь оставил? Нет, не для меня, конечно, но - вдруг? Те же ведь колокола, дети, собаки, даже поезда были. Ничего не изменилось. Или - я так хочу, чтобы ничего не изменилось. Ты как думаешь?

- Наверно, уже поздно.

- Ты о чем? Да, наверное. Ты не замерзла?

- Немножко.

- Вот накинь-ка; хорошо, что я такой мерзляк, всегда с собой какой-нибудь шарф. Пойдем к метро...

- Ага.

- ..."Университет"?

Она почему-то обрадовалась.

- Пойдем.

...Они шли через мост. Через настоящий, древний, построенный ещё в начале века, железнодорожный мост. С грозными башнями, на которых значилось: "1905", "1907".