Сергей Городецкий - Избранные произведения. Том 2

— Вместо того, чтобы издеваться, — раздался в ответ хриплый голос Виктора, — да, вместо того, чтоб издеваться…

Он хотел что-то сказать и не мог. Спазма сжала ему горло. Глаза покраснели.

— Он плачет! — в ужасе воскликнула Ирина и бросилась к нему. — Не надо! Милый, не надо. Стихи чудесные. А технологи все такие. Они этого не понимают. Ну, успокойтесь же, я вам дам вина…

Виктор без счета целовал ее руку. В глазах его вправду стояли слезы. Не помня себя, Ирина наклонилась к нему и поцеловала его.

— Вы хорошая, вы добрая русская девушка. Успокойтесь же! — говорил Адам, гладя руки Ирине.

Они сидели вдвоем, в другой комнате, где были книги и портреты. Из-за стены слышался громкий спор Виктора с Гоби. Сюда увел Адам Ирину, когда она, поцеловав Виктора, вдруг расплакалась.

— Я не знаю, что со мной, — вытирая слезы и улыбаясь, говорила Ирина, — ведь я совсем не видела людей, не знала, какие они. И сегодня у меня стала другая душа. Я разбогатела. Долго ли я у вас сижу? А вы мне родной. И Виктор такой странный для меня, а нужный. Ведь я знала только Гоби. С ним страшно. Михаил очень молчаливый, но он правильный. Столько людей! У меня чувство, как весной на лодке, — а льдины мимо несутся, и голова кружится.

— Голова кружится, а хорошо? — тихо спросил Адам.

— Хорошо.

— Это и есть настоящее чувство жизни. А потом уж начинаются размышления, рассуждения, хмель проходит.

— И тянет куда-то, тянет лететь.

— Так и надо.

— Надо лететь, куда тянет?

— Надо. Теперь вы успокоились? Пойдемте к ним. Ведь им скучно без вас.

— Пойдемте! Я запомнила, что надо лететь туда, куда тянет.

Когда Адам с Ириной вошли в столовую, там был еще новый гость, доктор, серый на вид, с замученными глазами человек. Он сидел перед Виктором, положившим ногу на ногу, и ударял его под коленкой, пробуя рефлекс. Нога подпрыгивала высоко.

— Ну и молодежь! — говорил доктор с улыбкой. — Нервы, как струны Эоловой арфы, от мельчайшего прикосновения дрожат.

— Да, я неврастеник, — закидывая голову, хвастал Виктор.

— Вот у Гоби не подпрыгнет! — воскликнул Михаил.

Но у Гоби нога дрогнула еще сильней. Ему это не понравилось.

Он подошел к Ирине.

— Счастливы? Довольны? Как мало надо провинциальной барышне для того, чтобы закружилась у нее голова. А я, признаться, больше на вас полагался. Я думал, что вы разберетесь в этом музее выродков.

Голос его был злой, отрывистый.

— Не злитесь! — сказала Ирина. — Вы тоже хороший.

Гоби опешил.

Вся его идейка состояла в том, что человек смеет быть дурным, а тут ему говорили, что он хороший, и сравнивали его с презираемыми им людьми. Он ничего не нашелся ответить, а Ирина, оставив его, пошла к Михаилу.

— Вы все сидите один, вам скучно? А сегодня всем должно быть хорошо.

— Почему? — встрепенулся с надеждой Михаил.

— Потому что мне хорошо. Я сегодня начинаю жизнь. Сегодня день моего рождения.

— Ведь вы не со мной ее начинаете, — тихо ответил Михаил, дивясь своей смелости, — чего ж мне радоваться?

— И с вами, — сказала Ирина, в упор смотря своими полными, как тяжелые воды озера, глазами, — Жить одному нельзя, со всеми надо жить, тогда это жизнь.

Михаил вздохнул. Ему мало было этих слов. Только сейчас, когда подошла к нему Ирина, он понял, что весь вечер следит только за ней, смотрит только на нее, радуется только ей, желанной и таинственной.

Они замолчали, невольно прислушавшись к тому, что говорили старики за столом. Говорил доктор:

— А все-таки где молодежь, там озон. Пусть они неврастеники, нытики, самоубийцы, а все-таки они молодежь, наш, так сказать, кислород. С ними дышится легче. Трудно им сейчас, оттого они и неврастеники. Придет время, богатырями будут. Эти же самые, что проблемами занимаются. Эх, встряхнуть бы Россию! Гниль ведь только на поверхности. В глуби прозрачные ключи, подземные, подводные…

Он обводил улыбающимися, уставшими глазами Ирину, Михаила, Виктора и Гоби:

— Смотрите, какие все молодцы. Неврастения у них вроде моды, пробора английского. А можно и без пробора, попросту.

Он говорил, покашливая между словами:

— Вот мы, старики, другое дело.

Розин обиженно вспыхнул и поправил галстук. Адам посмотрел на Ирину. Она ответила ему быстрым, светлым взглядом. И вдруг, как по наитию, подняла руку, взяла алое яблоко и легко и властно подала его Адаму. Адам так же легко и благодарно взял его. Ни он, ни она не уловили мыслей своих в это мгновение, но неуловимо связало их что-то тогда, какая-то тонкая нить протянулась между ними и зазвучала.

Поздно ночью разошлись гости. Холодная, хлесткая, седая осень встретила молодежь за дверью Адамова рая. Ирине сразу стало жутко. Гоби победительным жестом взял ее под руку. Здесь, на сырой, мрачной улице, под злым небом, ему было лучше. Скоро Михаил с Виктором удрученно ушли в другую сторону. Гоби вел Ирину, еще тверже держа ее за руку. Ирина была беспомощна и устала.

Пошли дожди, длинные, нудные, осенние, дневные и ночные, утренние и вечерние. Адам благословлял дожди, потому что они притупляли чувство времени и заглушали пространство. А именно так, без времени и в глухоте, хотелось быть Адаму теперь, когда вдруг вокруг него свилось гнездо молодежи. Патриарх по летам, по сердцу, чувствовал себя Адам в этом гнезде юнейшим.

И странные им овладевали боренья.

То ему хотелось властвовать над жизнью, то ему хотелось просто жить.

Часто вспоминал он теперь раннюю свою любовь, ту женщину, похожую на Сиенскую мадонну, которая осталась непонятной, ушла неведомой — из-за того, что жил тогда Адам бессознательно. И проклинал Адам бессознательную жизнь, благословлял сознание и волю. Страсть власти над жизнью других опьяняла его. В руках его была сила. В такие минуты жестокая улыбка играла на тонких его губах. Что искусство! Что мрамор и полотна, что власть над бездушным материалом! Несчастны художники, творцы манекенов, вечные обманщики, беспомощные подражатели. Все их пресловутое творчество только игра растерянного ребенка, игра сквозь слезы. Самая ничтожная птичка, вылетающая из яйца, недосягаемо прекрасней и умней всего, на что веками тратят свою жизнь художники — бедные дети, делающие себе свои жалкие игрушки.

Не опьянило бы Адама уменье высекать из мрамора, покрывать полотна краской, — власть над мертвым материалом…

Иная власть его пьянила. В ином он видел поле битвы с вечным и неведомым. Пламенем разгоралось сердце его, и мозг его лучился неиссякаемо, когда он думал, что над живыми, над молодыми есть у него власть. Что на склоне лет, перед смертью, он личную свою волю может продлить в поколения.

Невидимым резцом хотелось ему работать над мягким мрамором души, и единственной признаваемой им живописью были им вызываемые изображения новых чувств на юных лицах. Увидеть, как впервые дрогнул мускул, доселе спящий, под молодым глазом, у нетронутого страстью рта, было для него большим наслаждением, чем для художника видеть удачнейший мазок на холсте. Узнать про поступок, про движение воли, сделанное им, Адамом, мозгом и рукой другого, было для него ценнее, чем счастливейший удар резца для скульптора.