Сергей Городецкий - Избранные произведения. Том 2

До злорадства было ему хорошо в этих чувствах. И сеть дождей как паутина оплетала мир, в середине которого был он, ткач сетей, паук-хозяин.

Под этими осенними дождями приходили к нему поодиночке Виктор и Михаил. Гоби Адам не ждал к себе. Гоби был маленький, чужой паук, быть может, враг. Ирина не была у Адама после первого раза. Но он ждал ее, он был уверен, что она придет, и придет скоро. Дожди приведут. Он не знал, зачем она придет, но знал, что она в его тонкотканой сети.

И жутко, как в молодости, становилось Адаму, когда он сосредоточивался на мысли, что Ирина придет. Если бы не было этой мысли в его сознании, его власть была бы безмерна.

Он владел двумя душами, Михаилом и Виктором.

Михаил ему давно полюбился. Его мягкий, славянский облик внушал Адаму любовное беспокойство. Так легко ведь нежные грубеют, добрые — становятся злыми, честные — негодяями, кроткие — наглецами, мудрые — пошляками, оттого так легко это делается, что слишком нежна русская нежность, слишком тепла доброта, обидчива честность, пуглива кротость, певуча мудрость, и все эти сокровища незащищенными хранятся в русской душе, не крепче, чем дождь в туче. Вылился — и нет его.

Увлекала Адама мысль сделать Михаила стойкой силой, подморозить его, подсушить, защитить от самого себя.

Благодарной это было работой, потому что Михаил сам шел в руки мастера. Если бы не мать его, которая темным своим бормотаньем отстраняла своего сына от Адама, Михаил все свободное время проводил бы у Адама.

Трудней была работа над Виктором. Но тут вдохновляла Адама неподатливость материала. Виктор был упрям, настойчив во всем и туп ко всему, что было вне его магического круга. За этим маленьким магическим кругом Виктор отсиживался, как в крепости. Его крепостной стеной была идейка самоценности красоты. Адам осаждал и бомбардировал эту стенку — не устарелыми каменными ядрами морали, а мелинитом космических идей. Первородным грехом называл он отпадение красоты от правды. Смеясь, показывал тьму небытия, куда ведет беспричинный эстетизм.

Но от тьмы небытия кутался Виктор в голубой плащ красивых слов и грешить не боялся.

Шла борьба. В борьбе крепла сила. Адам знал, что ежеминутно, порывом первого ветра, может быть сорван голубой плащ с Виктора, и перед Виктором предстанет смерть. Он знал эту брешь в крепости поэта и замедлял возможность воспользоваться ею. Ему нравилось дразнить свое чувство власти, наблюдать, как оно нарастает.

Велика была власть Адама над Виктором и Михаилом, но не от одной личной его силы. Наслаждение властью становилось у Адама истонченным и острым оттого, что оба юных приходили к нему рассказывать о любви своей к Ирине.

Косноязычно, скупо, с тайным жаром говорил о любви своей Михаил. Многословно и витиевато повествовал Виктор. Но и в редких словах Михаила, и в щедрых излияниях Виктора Адам чувствовал одну и ту же вечную силу.

Как виртуоз владеет скрипкой, властвовал он над воображением влюбленных.

И могло бы это быть для него пределом личного счастья, если бы он сам, вопреки всему, не находил в самом себе явных движений той же вечной силы.

Он был соперником юных.

Он любил Ирину.

Он не сказал себе ни разу этого, ни разу не приблизил он в мечтах своих к себе Ирину, ее цветущий облик, уста медовые, глаза озерные, лебединые руки. Но тот взгляд, которым обменялся он с Ириной у себя на вечере, когда она дала ему яблоко, был для него тайным браком с девушкой.

И может быть, и для нее с ним.

Оттого он ждал ее прихода.

Всю власть свою над душами, все свое упорство, всю свою пленительную паутину отдавал он без колебания за стук в дверь, за звук шагов Ирины. Она придет к нему, она придет. Дожди приведут.

И шли дожди осенние, долгие, притупляющие чувство времени и пространства, и покорно ждал Адам, хозяин рая, когда придет к нему девушка.

Комната Ирины была в пятом этаже, в окно видны были стены и колодец двора, откуда всегда слышались жалобные голоса то нищих, то продавцов. Никого к себе Ирина не пускала, жилья своего не любила и старалась его не замечать.

Но однажды, в сумерки, придя с курсов раньше обыкновенного, когда огонь еще рано было зажигать, она вдруг ужаснулась тому, как живет, — этой грязной мебели, страшным обоям, желтым стенам за окном, пыльным стеклам.

Шел дождь, гудя по крышам и сливаясь с них мутными струями. Тоска осилила Ирину. Зеленые сады детства пришли ей на память. Беспечальную душу свою прежнюю вспомнила она. Как все это стало далеко. Как жутко вдали от этого. Чтобы чем-нибудь утешиться, чем-нибудь напомнить себе детство, Ирина распустила свои косы и села, укрываясь светлыми волнами их. Но тут пришла новая мука: она стала думать о Гоби. Почему-то тянуло ее к нему в те минуты, когда ей было нехорошо: ночью, в дождь, в мрачные сумерки, как будто он был ее защитой. В саду, в лесу или даже у Адама в комнатах, всюду, где светло и уютно, Гоби был ей чужд и не нужен. Но сейчас от этой комнаты, от этого дождя она могла бы только у него найти спасенье. Отсюда она чувствовала к нему нежность, любила его жестокий ум, холодную силу, злую усмешку. И рада была бы слушать его слова, простые до грубости, о любви и о том, как будут они жить вместе. Гоби часто говорил с ней об этом как о решенном. Вся тайна любви, от одного предчувствия которой розовой зарей становилась душа Ирины, сводилась у Гоби к тому, что он снимет комнату побольше и к нему переедет Ирина со своими вещами. Он все чаще предлагал ей это сделать, и все чаще, в приливе тоски, спрашивала себя Ирина: отчего бы нет? Никогда не приходил ей этот вопрос в голову при солнце, утром, но в такие сумерки, как сейчас, она злобно мучила себя мыслью, что она обречена Гоби, что сопротивление бесполезно.

Светлые волны волос не спасали ее от этих мыслей.

Вдруг в дверь постучали.

Знакомый картавящий робкий голос спросил за дверью:

— Разрешите войти.

— Кто это? — пугаясь, воскликнула Ирина.

— Вы не узнаете?

Ирина открыла двери и увидела Виктора. Весь красный, причесанный, в черном сюртуке, стоял он перед ней с напряженным лицом.

Он много пережил, прежде чем решился прийти к ней. С того дня как он познакомился с Ириной, прошло немного времени. Но для Виктора это время равно было геологической эпохе. Как цветущую планету с буйным растительным и животным миром отделяют миллионы лет от пустынного, покрытого песками шара, так миллионы мук отделили Виктора, пришедшего к Ирине, от Виктора, входившего к Адаму, чтоб ее увидеть впервые. Началось со взгляда, с чтения стихов, с трактатов о вечной женственности, читаемых пренебрежительно, а кончилось тем, что мистические необжигающие огоньки перешли в жгучее пламя. Виктора не удивляла эта быстрота: он охотно шел навстречу быстрым чувствам. Но его испугала на этот раз реальность переживаний. В его чувстве к Ирине не было тех сладостных томлений, вздыханий, длящихся по месяцам, той душной и будто таинственной вуали, к которой он привык; нет, тут через немного дней он ощутил такую в себе тягу к девушке, такую тоску по ней, по ее глазам и волосам, что терпеть их было подлинным мученьем, хуже холода и голода. Обыкновенно любовные томления Виктора отлично уживались со стихами. Почувствовал — пописал; пописал, снес в редакцию, опять почувствовал. Теперь же не до чернил было. Все символы и рифмы разбежались от поэта. Он остался наедине со своим чувством. И ничего не мог с ним сделать. Оно росло стихийно, оно требовало не стихов, а поступков. Вечная женственность сняла надетую на нее маску изнеженности и сладостной тоски; она показала истый лик свой, грозный, жаркий, сверкучий, для многих невыносимый.