Юлия Шмуклер - Рассказы

"М-да, - подумала Женька, - дурак будет, кто станет с этой рожать. Угробит элементарно". Ей ничего такого, к счастью, не грозило. Просто замечательно было, что ее брали в патологию; все эти предчувствия - ерунда собачья. Она съела принесенную манную кашу и лежала тихонько, как мышка, как вдруг около ее кровати материализовалась чужая, горбатенькая нянечка и, крадучись, засунула в тумбочку пакет с яблоками.

- У ворот стоит, - прошептала она, - выглянуть просит, если в состоянии.

Женька сладко дрогнула - Илюшка! Она оглянулась - Дуси нигде не было, никто не смотрел - вдела ноги в шлепанцы, и - к окну.

Илюшка стоял совсем неподалеку, маленькая патетическая фигурка в беретике. Она постучала пальцем по стеклу - "Сюда! Сюда смотри!". Он заметил и рот у него растянулся до ушей. На лице его было высказано столько доброты и любви, что видеть это было почти невозможно. Он стал спрашивать: '"Как ты? Что? Почему я тебя вижу?" Она развела руками и выпучила глаза, изображая полное недоумение, потом он ей показал - "Напиши!", а она показала - "Чем? Карандаша нет", а он хлопнул себя по лбу: "Ах, я, балда, балда!", а она показала, что не надо, потому что ее переводят, а он испугался - "куда? в чем дело?". Она попробовала ему объяснить, но это было слишком сложно; тогда она махнула рукой, стала просто улыбаться, чтобы показать, что ничего страшного не происходит, наоборот - и в этот миг сзади раздалось громовое: "Ты куда это полезла, а?" - и оказалось, что в дверях стоит злобная, как вареный рак, Дуся.

Женька застыла, как кролик, потом кинулась в постель, потеряла шлепанец, вернулась, по дороге толкнула тумбочку и - о, ужас! - все яблоки, один за другим, с тяжелым стуком стали шмякаться на пол и разбегаться по палате!

- Яблочки-шмаблочки! - с чувством сказала Дуся. - Уже, натащили. Что за нация такая, не пойму;

всего им мало.

Своих симпатий Дуся не скрывала.

Несколько яблок собрала нянечка, но есть было нельзя - грязные.

- Возьмите, пожалуйста, себе - шепотом попросила Женька.

Нянечка тогда на свой страх и риск вымыла ей два яблока, и Женька под одеялом тайно их изгрызла. Она теперь была фигура одиозная и чувствовала, что лучше сидеть тихо.

Между тем палата полностью освободилась, последнюю из рожавших повели в родилку. Шли какие-то переговоры между Дусей и незнакомыми акушерками; забегали нянечки, меняя белье, и, наконец, как заключительный аккорд увертюры - двери парадно отворились, и одна за другой, на каталках, как на щитах, стали въезжать вчерашние, уже родившие женщины. На их распластанные тела были навалены какие-то кульки, фрукты в полиэтиленовых мешочках, коробки зефира, красные тюльпаны - они обхватывали продукты обеими руками, смеялись, перекликались - в палату, действительно, вошел праздник, пасха, любовь и радость! Всю ночь они пролежали на каталках - некуда было положить, и вот теперь их ждали мягкие кровати, да еще в той же комнате, где они мучались, что с особой силой позволяло ощутить отсутствие этих мучений, а также тот факт, что теперь у всех у них были живые, здоровые, трехкилограммовые дети, мирно спавшие где-то наверху, в детской. Все женщины непрерывно говорили, находясь в таком же коллективном возбуждении, что и накануне.

- А я-то, прямо в тапках, да на родильный стол;

кричу - держите меня, держите! - хвасталась девчонка в очках, ныне красная и счастливая.

- А хирург какой, руки волосатые, страшные... Я прямо обмерла вся.

- Зато у него быстро!

- Че ж с мальчишкой-то делать, ума не приложу... Третий уже. И у сестре у моей...

- Женятся, будут тебе дочки.

- Во, только родился, она его уже оженила!

- Девочки, а представляете, ведь они в самом деле женятся, брюки наденут, водку пить начнут!

- А ты учи, с детства самого, да за вихры.

- Ох, народ сегодня пьет, жутко!

- Муж сейчас в Бостоне, ему по радио передадут. Он в нашей сборной, слышали, конечно. Если бы он был здесь, что вы, разве так бы это происходило! Я бы уже вся была завалена цветами! Мальчик, конечно, чудненький, блондинчик... и вы подумайте, ягодичками шел, такой редкий случай! Рубашку я на себе порвала, лежу вся голая, ору - ужас, ужас! Сорок человек около меня стояло!

Это была та самая, которую повезли в кровати. Крашеная блондинка, в волосах - красный бантик с конфетной коробки.

Дуся державно руководила весельем, временами покрикивая: - Пасха, бабоньки, Христос воскресе!

или: - А ну, кто у нас по мужику соскучился!

или: - Веселись народ, Дунька замуж идет! и все в таком духе. Новеньких из-за переполнения не брали, поэтому атмосфера складывалась теплая. Женька несколько мешала, ни то, ни се, смоковница несчастная. Наконец, в двенадцать Дуся пришла за ней:

- Вставай, краля, насмотрелась я на тебя.

Женька, которая тоже насмотрелась, вскочила, чтобы быстренько, быстренько... и в это самое время, вдруг, в один грозный, как удар судьбы, миг, ребенок в ней дрогнул, забился, и в нее вступила такая невозможная, чугунная боль, что ее ни с чем нельзя было спутать - пришло, началось. Так же резко, как возникла, боль кончилась. Женька осталась стоять с вытаращенными глазами: "Началось", - беззвучно сказала она Дусе. Та усмехнулась - "Что ж, лягай обратно" - и пошла, пошла, эдакая ведьмочка.

Женька легла.

Регулярно, с правильными промежутками, на нее наваливалось что-то чудовищное, терзавшее ее резко и страшно. Потом был крошечный передых - две минуты, и опять оно наваливалось. Работала какая-то машина, безразличная к ней, скручивавшая ее железными лапами. Казалось невероятным, что это можно выдержать хотя бы двадцать минут, но впереди было не двадцать минут, я десять, двенадцать часов, и единственное, что можно было сделать - это крикнуть:

"Спасите, помогите, я не могу больше!"

Но кричать было бесполезно; никто не мог помочь, спасти, облегчить. Женьку охватило отчаянье. То, что происходило, совсем не напоминало описания в книжках, которые она читала перед родами. Между схватками должны были быть разумные промежутки, минут по 10-15, чтобы можно было отдохнуть и придти в себя. Промежутки в 2 минуты, как у нее, полагались перед самыми родами. Все происходило слишком стремительно, осатанело, с бешеной силой и злобой. Она вообще не подозревала до этого, что в природе существует такая боль, никто не предупредил, ее заманили обманом. Все ее силы были направлены на то, чтобы не закричать. Она знала, что если хоть раз позволит себе крикнуть, то дальше сорвется, позволит себе плакать, умолять, выть. Она вспомнила о приемах обезболивания, которым ее учили в консультации, и стала лихорадочно их применять, все сразу - терла себе поясницу, подкладывала кулаки, гладила живот, дышала глубоко - и вроде действительно стало полегче, не от приемов, а от некоторой собранности, бывшей условием их применения.