Всеволод Крестовский - Деды

Видя гневное лицо государя и гвардейского офицера с солдатской портупеей на запятках его саней, прохожие с любопытством оборачивались вослед последнему и окидывали его сострадательными взглядами. Всяк догадывался, что это, должно быть, новый несчастный, которого, наверное, упекут куда-нибудь далеко.

И сам Черепов думал про себя то же.

Смутно и горько было у него на душе.

"Теперь прощай!.. Теперь уже все пропало! – думалось ему в то время, как царский рысак бойко мчал легкие санки по людным улицам. – Вот она, фортуна [254]!.. Ох, эта фортуна-цыганка, как раз обманет!.. А она… Она-то, моя радость, ждет, поди-ка, сердится: что, мол, замешкался!.. И не чает, что ты уже в солдатах, на дороге в каземат, а оттуда, вероятно, в ссылку, в какие-нибудь отдаленные сибирские гарнизоны…"

Черепов знал, что в этих случаях не шутят, и высочайшие повеления выполняются комендантом Аракчеевым немедленно, с быстротой изумительной. Ему стало жутко, когда подумал, что не успеет он теперь не только известить графа Харитонова письмом о своем неожиданном несчастье, что Лиза о нем ничего не узнает, но что не дадут ему даже захватить с собой перемену белья да кой-какое теплое платье, что так и посадят, как есть, в одном мундирчике, на курьерскую тройку, рядом с полицейским драгуном, и помчат через два-три часа в те страны, куда и ворон костей не носит. На свою беду, и деньги-то все проиграл он в проклятый фараончик! Как быть? За что ухватиться? С чем ехать в дальний и трудный путь?

В кармане у него оставался всего-навсего единственный и последний его заветный червонец.

"Мать-покойница благословляла на счастье либо на крайний черный день… Вот он и пришел, этот черный! – думалось Черепову. – Как же теперь обернешься, да и много ли на такую сумму сделаешь?! Тулупишко да кенги [255]где-нибудь на попутном базаре купишь, коли дозволят, а на иное что и не хватит. Да пока купишь-то, ночью мороз ой-ой какой проберет… Смерть!.. Уж и теперь ветер до костей пронимает… Жутко!"

А бодрая лошадь меж тем все мчит и мчит по улицам легкие сани, и с каждым шагом все ближе и ближе к Петропавловской крепости, и прохожие все так же торопливо и смятенно спешат с глубоким поклоном обнажать свои головы.

"Господи! – думает Черепов. – Если бы была хоть какая-нибудь возможность заговорить, объяснить ему, как и почему это так случилось… Если бы он мог узнать все как есть и какие мои побуждения были… Да нет! Это невозможно!.. Нечего и думать пустое… Твоя, Господи, воля святая, будь что будет! Видно, уж судьба такая на роду мне написана. Нечего, значит, и жалеть себя!"

И, думая таким образом, вдруг заметил Черепов на дощатых мостках какого-то дряхлого и больного старика нищего, очевидно отставного солдата, который, ковыляя на костыле и протягивая к прохожим руку, дрожал от холода и кутался кое-как в скудные и рваные лохмотья форменной епанечки.

"Я-то еще хоть молод и бодр, а вот этому каково! Может, семья с голоду да холоду помирает", – мелькнуло в уме Черепова, и сердце его сжалось от боли и сострадания при этой мысли.

И вдруг, по первому порыву сердца, почти не отдавая себе отчета, что делает и какие, еще более страшные последствия могут из этого выйти, Черепов повелительно крикнул царскому кучеру:

– Стой!.. Остановись на минуту!

Кучер по привычке, почти машинально придержал вожжи и в недоумении, одновременно с удивленным государем, оглянулся.

Лошадь остановилась.

Черепов соскочил с запяток, подошел к нищему, полез в свой карман и, вынув заветный червонец, сунул его в дрожащую руку калеки.

– Дай тебе Господи… Спаси тебя Мать Пресвятая Богородица! – зашамкал, крестясь, вослед ему несчастный.

– Пошел! – крикнул кучеру Черепов, спешно вскочив на запятки.

Лошадь снова помчалась.

Прошла минута – Павел не обронил ни единого слова. Прошла еще минута.

– А какой на тебе чин, братец? – вдруг обернул он искоса лицо свое на Черепова.

– Рядовой, ваше императорское величество, – отвечал тот.

– Рядовой?… Ошибаешься, братец, не рядовой, а унтер-офицер.

– Унтер-офицер, ваше императорское величество!

– То-то!

Едут далее. Переехали по льду через Неву. Вот и Иоанновские ворота Петропавловской крепости.

Черепов недоумевает: "Что ж это, в самом деле, значит и как объяснить себе? – произвел в унтер-офицеры, а все-таки везет в крепость".

Перед самым въездом в ворота государь опять искоса повернул к нему лицо свое:

– Какой на тебе чин, сударь?

– Унтер-офицер, ваше императорское величество!

– Неправда, сударь, – корнет.

– Корнет, ваше величество! – подтвердил Черепов, все более и более приходя в недоумение и не зная, чем-то еще все это разрешится на главной гауптвахте, внутри крепости.

Он испытывал нечто похожее на внутреннее ощущение утопающего человека, которому кажется, что уж он совсем погиб, тонет окончательно, захлебывается, – и вдруг какая-то счастливая волна опять выносит его на поверхность, опять он видит на мгновение людей и небо и дышит воздухом, и вот кидают ему с берега спасательную веревку, он уже ловит ее руками, радостная надежда оживает в его душе, но он еще боится верить своему спасению: а вдруг капризный вихрь вырвет у него из рук эту веревку, вдруг новая волна опять окунет его в бездну…

Но – слава богу! – крепость проехали благополучно. Государь не остановился ни пред главной гауптвахтой, ни у подъезда комендантского дома; а при выезде из тех ворот, что мимо кронверка [256]ведут на Петербургскую сторону, опять обратился к Черепову:

– Господин офицер, какой ваш чин?

– Корнет, ваше императорское величество.

– Ан нет, не корнет, – поручик, сударь.

– Поручик, ваше величество.

– То-то.

Едут далее, по Петербургской стороне, мимо церкви Николы Мокрого, на Тучков мост выезжают.

– А каков ваш чин, господин офицер? – снова раздался голос государя, но уже на этот раз заметно повеселевший.

– Поручик, ваше величество.

– Гм… Поручик… Неправда, сударь, чина своего не знаете! Штабс-ротмистр, а не поручик!

– Так точно, ваше императорское величество.

– Что такое: "так точно"?!

И в этом последнем вопросе в голосе государя вдруг проявилась какая-то суровая нотка, от которой дрогнуло сердце Черепова и холодные мураши по спине побежали.

– Что – "так точно", сударь? – я вас спрашиваю! – еще строже повысил свой тон император. – Что чина своего не знаете, это, что ли, "так точно"?

– Никак нет, ваше величество, я говорю: так точно, что я штабс-ротмистр.

– Ага, то-то, сударь!

"Помяни, Господи, царя Давида и всю кротость его! Вынеси счастливо, Мати Пресвятая Богородица!" – мысленно молится Черепов, дрожа от холода на запятках. А санки меж тем мчатся по Малому проспекту Васильевского острова и приближаются к Чекушам, к тому месту, где обыкновенно устраивается съезд на зимнюю дорогу в Кронштадт, проложенную по льду так называемой Маркизовой лужи. Тут стояла гауптвахта и при ней унтер-офицерский караул. Прохожих на этом пустыре почти не попадалось. На горизонте за взморьем, сквозь пустые тучи, начинали пробиваться рдеющие полосы заката, обещая на завтра мороз и ветер. Бодрый рысак наконец устал и запотел. Пар валил от него клубами. Чтобы дать передохнуть лошади, государь приказал кучеру пустить ее шагом и повернулся к Черепову.