Всеволод Крестовский - Деды

– Слыханное ли дело! Офицера, дворянина – и вдруг под сюркуп [239]часового!.. После сего и служить невозможно!

– Чего невозможно! – возражал Черепов. – Стоит только устав вытвердить.

– А ты его небось вытвердил?

– Я вытвердил.

– Исполать [240]тебе! Ну а нашему брату, ей-богу, это такая немецкая тарабарщина!.. То ли дело устав при матушке Екатерине!

– Ничего, стерпится – слюбится, ребята!

– Да, тебе хорошо говорить! Ты в харитоновских адъютантах сидишь, как у Христа за пазухой; а ты, сударь, пожалуй, изволь на наше место стать, в строй, на морозец, так инако запоешь. Офицер должен украшать собой службу, а тем паче гвардейскую! Офицер, ежели он есть человек благорожденный, обязан иметь гардероб пристойный и богатый, негнусный стол, выездной экипаж с гусаром либо с егерем… А ныне что?! Вырядили нас в эти грошовые обезьяньи мундирчики и заставили ездить верхом либо в простых санках в одиночку, да мало сего – еще за обедом опричь [241]двух блюд воспретили иметь! И ходи по чину, и одевайся по чину, и ешь по чину! Да я не по чину, а по утробе желаю!

– И однако ж это не мешает нам услаждать себя устерсами в сей ресторации, – улыбнулся Черепов.

– Да! Услаждайся под сурдину и разговаривать громко не смей! Мы теперь, брат, и караул не инако заступаем, как захватив в карман несколько сотен на тот случай, что ежели неравно прямо с поста на курьерской тройке в Сибирь отправят, так чтобы хоть сколько-нибудь деньжонок было при себе на дорожные расходы!

– Уж будто так!

– Доточно говорю! Поверь, пожалуй!

– Н-да!.. Времена!.. – вздохнул один из офицеров, постарше других годами и чином. – Не единожды вспомянешь прежнюю службу! То-то роскошь была!.. В карауле, бывало, стаивали по целым неделям, так что, отправляючись на пост, берешь с собой и перину с подушками, и халат, и колпак, и самовар. Пробьют это вечернюю зорю – поужинаешь, выпьешь здорово, разденешься и спишь себе вволю, как дома. Но уж в особливости в утеху было стаивать летом в загородных постах. Встанешь, бывало, с солнышком и пойдешь себе, не одеваясь, а так как есть, в колпаке да в халате, в лес за грибами – любо! И никаких никогда историй, и никаких происшествиев. Бог хранил! А уж этих формальностей вовеки не знали! А теперь тебя хуже чем в профосы [242]трафят [243]! То и дело читаешь в «Ведомостях»: таких-то и таких-то выкинуть из службы, яко недостойных! «Выкинуть»! Хм!.. Как ошурок [244]или тряпку какую!.. Срам и позор благородному дворянскому сословию! Каково терпеть-то это!

– А что, государи мои, не прокинуть ли с горя в фараончик [245]? – предложил кто-то из офицеров.

– Тсс! Какой тебе фараончик!.. Иль не читал разве? Запрет, строжайший запрет на азартные игры!

– Ну и пущай его!.. Запрет сам по себе, а мы сами по себе. Прислуга здесь у Юге верная, не выдаст… Дверь на задвижку можно.

– Разве что на задвижку… Только, чур, не кричать, ребята, не разговаривать громко, а то беда!

– Ах, любезный друг, "беда – что текучая вода: набежит и сплывет". Вынимай-ка карты! У кого есть в запасе?

– У Черепова есть. Вася, есть у тебя?

– Найдется. Кто метать будет?

– Да чего там кто! Твоя колода, ты и мечи.

– Ин быть по сему! Пятьсот рублей в банке.

И, вынув из кармана шелковый вязаный кошелек, Черепов высыпал из него на стол груду червонцев [246]и серебряных денег.

Началась игра.

Счастье колебалось: то везло оно Черепову, то отворачивалось от него, то заставляло его некоторое время балансировать на скользком уровне, как бы не говоря ему ни да ни нет, и снова хмурилось, и снова улыбалось. Игра с каждой минутой становилась интереснее, оживленнее и бойче. Игроки все более и более одушевлялись и время от времени невольно громким восклицанием и спором сопровождали переменчивые обороты карточного счастья. Один только солидный капитан – тот самый, что вздыхал о халатах и перинах прежней караульной службы, – по праву старшинства в чине и в летах, сдерживал каждый раз чересчур уже громкие взрывы молодежи, напоминая ей о грозном запрете азартных игр по указу его императорского величества. И молодежь, любящая, в силу своих лет и горячей крови, что называется, поплясать на лезвии ножа, на минуту сдерживала, под давлением его авторитета, слишком громкое проявление своих азартных чувств и начинала говорить чуть не шепотом, но через некоторое время опять невольно отдавалась волнениям той же горячей крови и влиянию избытка юношеских сил. Каждый очень хорошо сознавал, что теперь уже не прежнее, еще недавнее, время, когда можно было где угодно и сколько угодно без запрета и без всякой опаски предаваться своим игрецким и иным пылким страстям юности; но тем-то и интереснее казалась для них игра, этот запретный плод новейших дней, именно потому, что он стал вдруг запретным, что тут приходилось теперь рисковать не одним своим карманом (это бы пустяки!), а всей карьерой, всею судьбой своей жизни.

Переменчивое счастье после нескольких оборотов своего колеса вдруг отвернулось от Черепова самым крутым образом. В несколько карт он спустил весь свой банк, который был сорван счастливым капитаном.

Молодой адъютант бросил колоду и объявил самым решительным тоном, что на нынешний день не станет более метать.

– Мечи кто хочет, ребята! С меня довольно: кошелек мой впусте.

– Играй на мелок [247], – предложил ему кто-то из товарищей.

– Гм… На мелок… Да мелков-то нет у нас.

– Ну на карандаш играй; карандашом записывать станешь!

– Не хочу! Довольно!

– Ну как знаешь. Займи, коли хочешь, и продолжай. Прерывать не следует.

– Довольно, черт возьми! Говорю, довольно! Продолжайте, государи мои, коли в охоту!

И он поднялся со стула.

Солидный капитан занял его место и стал метать.

Черепову было немножко досадно. Хотелось попытать еще раз счастья – авось-либо вывезет! Но играть на карандаш или одолжаться у других ради игры ему не хотелось из самолюбия. Он отошел в сторону, налил себе стакан вина, развалился на канапе [248]и закурил тоненькую длинную голландскую пипку. А между тем, глядя на игорный стол, окруженный тесной группой молодежи, он чувствовал, как сердце его зудит страстным желанием попытать снова свою удачу. В кошельке его оставался только один, и уже последний, «голландчик» [249]. Но этот червонец был для него заветным.

Его покойная мать, еще ребенком отправляя своего Васеньку в шляхетный корпус, вручила ему эту монету вместе с благословенным образом и заповедала сберечь ее на счастье или на самый крайний черный день, потому что этот "голландчик" принадлежал еще ее деду и спокон веку почему-то почитался в семье особенно счастливым. И Черепов до сей минуты свято сохранял у себя дорогой подарок.

"Рискнуть разве?… Куда ни шло!.. Ведь он счастливым называется, ведь он заповедный! А коли счастливый, то должен выручить, – думалось ему в то время, как на столе золотые "голландчики" переходили из одной кучки в другую. – А что, если попробовать на ее счастье?… Ведь она и впрямь счастливая… Поставлю-ка я на бубновую даму… Ей-богу! Куда ни шло!"