Сергей Есенин - Последний Лель

— Одна я на свете!

— С тобой солнце Града, — полуобернувшись, остановил на ней долгий ночной взгляд Крутогоров.

— Но ты уходишь… — грустила Мария веще, склонив голову. — Зачем ты поднял мир? Всепрощение!

— Нет всепрощения без гнева. Нет любви без ненависти! — отступал уже грозный, озаренный неприступным светом Крутогоров. — Слышишь гул?.. эта ночь — ночь гнева и света!..

Громады, вздрогнув, развеяли гордые знамена — рвущиеся за ветром вестники бурь. Необоримой стеной двинулись на белый гедеоновский дворец…

В селе, разбуженном шумом знамен, гулом земли и победными кликами, селяки, наспех одевшись и захватив топоры, сливались с громадами. Из растворенных настежь хибарок, словно листья, гонимые ветром, сыпались и дети, и старики со старухами, накидывая на ходу куцынки, зипуны и кожухи, крестясь и вздыхая:

— Вот когда земля! Вот когда возьмем землю! Земля — и все тут!..

Над озером распростирались смятенные ивы, вторя гулу знамен, взбиваемых ветром. В ночных волнах, вспененных прибоем, качались, рассыпаясь золотым дождем, багровые отсветы факелов.

В вотчине Гедеонова зловещая поднялась тревога. Люто залаяли на цепях псы, забили в чугунные доски дозоры… По углам каменной ограды вспыхнули сторожевые огни…

Полки, освещенные факелами и сторожевыми огнями, медленно и грозно текли по слепой, широкой столбовой улице. За хибарками, в логах, темнота, словно смертельный яд в кубке, бурлила и плескалась через края, заливая свет. Налетал ураганом ветер, воюя с ветлами, и поздняя заря горела за садом, будто кровь.

В тумане завыл расколотым зловещим воем старый набатный колокол. Заметался и полетел над дикими нолями и лесами жуткий вопль, крик и призыв гневной души, клич, смешанный с кровью…

А по перепутанным переулкам, по подзастрешечью хибарок, пригинаясь и ползая на брюхе, словно черти, рыскали и юлили дозоры и следопыты Гедеонова…

В свете луны, звезд и лампад перед криницей с распятием мужики остановились: дорогу пересекли черкесы.

Грозно и жутко молчала громада. Только гудели над озером ветлы да хлопал знаменами и свистел ветер. В сумраке черные фигуры черкесов, изгибаясь, лязгали уже о седла шашками; рассекали воздух длинными арапниками.

На горячем, борзом коне выскочил в красной черкеске Гедеонов. Припав к седлу, впился в шумящую громаду острым темным лицом:

— Ага, мать бы… Пони-ма-ю!

— Тащи его с седла, катагора, лярву!.. — вздыбились задние ряды. — Обухом его по башке!

И вся громада, вздрогнув, двинулась крепкой стеной на Гедеонова. Но его вдруг заслонили черкесы, выстроившись на диких вспененных конях перед мужиками, со вскинутыми наотмашь обнаженными шашками.

— Спаситель! Заступись! — крикнул кто-то в молчаливой толпе.

— Жиды — трусы… — гнусил глухо Гедеонов, скрываясь за черкесами… — и дурак тот, кто их просит… ха-ха-ха! Иисус Христос — жид…

— Он мир спас!.. Гад ты проклятый!.. — ярилась толпа.

— Мир спас, а одного человека… с которым жил, учил — не спас?.. — покатывался со смеху помещик. — Иуду-то? Боялся вызвать душу его на поединок?.. О Господи Иисусе, прости меня, окаянного!.. Жаль, не при мне распинали…

Полки, глухо ахнув, подались назад. Ощетинились вилами, дрекольями, топорами. А в них с разгону дикой лавой врезались вдруг рычащие черкесы…

В воздухе зажужжали камни, зазвякали топоры, зазвенели косы, скрещиваясь с кинжалами и шашками…

— Кр-ру-ши-и!.. — гремели мужики: — Ру-б-би-и!..

Перед криницей с распятием валы хриплых, отягченных тел в бледном свете луны сцепились в смертельной и жуткой схватке и застыли: увидели, что всем — конец. И, приняв его, подняли ужасающую и лютую сечу…

Кони, вздыбившись, с диким храпом опрокидывали всадников и падали, посеченные. Глухо звякали и стучали о кости топоры. Свирепые коренастые бородачи, напориваясь на кинжалы, грозно и страшно вскидывали руками, хрипли предсмертно… Но и расплачивались с черкесами равной платой смерти.

У ограды Гедеонов, топча разъяренным конем сбитых с ног стариков, хлестал направо и налево нагайкой, рычал глухо:

— Сотру в пор-рошо-к, мать бы…

— Г-а-а-д! — жутко прорвалось откуда-то.

И емкий камень гукнул в грудь Гедеонова тяжко.

Ухватившись за сердце, грузно упал под ноги разъяренному коню Гедеонов.

Над кучей тел встал вдруг высокий согнутый старик. Подбираясь с занесенной кривой косой к опрокинутому Гедеонову, ядрено крякнул:

— Ну-к-ко, под-держи-сь… Нуко-о, приподыми башку…

Гедеонов, часто и трудно дыша, судорожно выхватил из кармана короткий тупой револьвер и выстрелил в упор в старика.

Нелепо раскинул тот корявые, скрюченные руки и грохнулся навзничь.

— Х-ха-а!.. — хрипел и рычал Гедеонов.

— В пор-рошок, мать бы…

За криницей вздымались и ложились костьми человеческие валы в адской битве. Люто рубились пригнувшиеся, извивающиеся змеями черкесы, не уступая мужикам и пяди земли. Но вот громада, развернувшись, полохнула черкесов боковым ударом и опрокинула их под гору. Оттуда глухие доносились хрипы: шла последняя резня.

Топот, стальной лязг скрещивающихся сабель, кос и топоров смешивались с ревом и хрипом остервенелых черкесов. Мужики же бились молча.

— А-а!.. — подхватился в горячке Гедеонов. — Не берет?.. Поджигать!.. Скор-ее!..

А его уже оцепляли окровавленные, свирепо сопевшие и неумолимые мужики. Гулко плевались в руки, целясь в него топорами…

Подоспел Крутогоров.

Гедеонов, закрыв лицо рукавом, подполз к Крутогорову:

— Прости-и…

Обхватил судорожно его ноги, трясясь и стуча зубами.

— Я сам себя проглотил… Я, железное кольцо государства! — взвыл он. — Да и… иначе и не могло быть…

— Ну… што ж? — грозные протянулись руки мужиков. — Што за комедь?

Ясные поднял Крутогоров в таинственном звездном свете глаза:

— Вы пришли в мир, чтоб гореть в солнце Града… А чем лютей зло, тем ярче пламень чистых сердец!

В рыхлой, шелохливой мгле насторожились мужики, как колдуны на шабаше, уперлись носами в густые, дикие, сбитые войлоком и развеваемые по ветру бороды. Нахлобучили на глаза шапки. Заткнули топоры за пояс, косясь в лунном сумраке на застывшего в ужасе Гедеонова и ворча:

— Знать, и гаврики льют воду на Божью мельницу?

А Гедеонов, точно комок, перевернувшись в горячке и упав к ногам Крутогорова, стучал загнутым костлявым подбородком оземь, хрипел глухо:

— А-га-х!.. Прости-и!.. По человечеству!

Из-за разорвавшихся над белопенным озером, рыхлых, опрокидываемых ветром туч вынырнуло бледное жуткое кольцо луны и облило зеленым сном сады, срывы, смятенные человеческие валы под горой, мертвые раскинувшиеся тела и среди них, в цепи бородачей, темно-красную черкеску Гедеонова.