Сергей Есенин - Последний Лель

— Переходи к нам… — веяли на Гедеонова дикими бородами мужики.

— Я? К вам? В пор-рошок, мать бы…

Зашабашили бородачи зловеще. Угрюмо и неотвратимо напосудили топоры, молча пододвигаясь к подхватившемуся вдруг Гедеонову:

— Ну… выгадывай…

— Пощадите… — жалобно заныл генерал.

И забился в горячке немо. Под бледным неживым огнем луны полы и рукава черкески трепались, как крылья мертвой птицы. По впалым зеленым щекам черная текла запекшаяся пена, будто заклятое колдовское снадобье.

— Отпустите… ду-душ-у… на покаян…

Крутогоров, подойдя к нему, наклонил голову:

— Русский парод не только народ гнева… но и народ всепрощения…

— А-га-х!.. — рыгал Гедеонов кровавой пеной. — Не-е-эт…

И, подхватившись, точно на крыльях, развевая полами черкески, помчался наискось, под гору. Плюхнул в ивовый куст проворно.

И, пригинаясь под ивняком, уже карабкался, точно кошка, над обрывом к хате плотовщиков, смутно светившей в ущелье, на песчаном откосе, красным окном. Но вдруг, сорвавшись, с грохочущим корнистым оползнем покатился вниз, к ухающим вспененным волнам.

Под обрывом, у берега хлопал и скрипел привязанный к березе плот из обаполок. Засыпанный песком и заваленный хворостом Гедеонов, выкарабкавшись, помчался к хате плотовщиков шибко и отчаянно. Но навстречу, от хаты, выползали из засады свирепые обормоты… Тогда Гедеонов, вернувшись, с разбега вскочил на плот, обрубил кинжалом веревку. Подхватил шест и, отодвинув плот от берега, поплыл, гонимый ветром и волнами.

Полная луна, выплыв из-за нагромоздившихся, словно горы, туч, обдала белым ярким серебром черный, захлестываемый волнами плот и согнувшегося, прыгающего дико по разъезжающимся доскам Гедеонова с длинным шестом.

Лунный шалый вихрь, подвернувшись, взрыл ворчливое, рябое озеро, захватил плот. Обаполки закачало дикими волнами, раздвинуло…

Провалился Гедеонов меж скрипучих набрякших обаполок. Застрял в них головой. Хряско под гул волн забился и захрипел…

Ухало озеро. Качала плот вспененная, пьяная рябь. Хлюпали и скрипели остроребрые обаполки, оттирая защемленную меж них, облитую зеленым светом луны и захлестываемую волнами круглую голову Гедеонова…

Мужики рубились.

Под гул набата, лесной шум и смутные крики громад Мария пробралась с сатанаилами и обормотами в глухой, заколоченный сруб, в конце села, в старом дублистом саду. Заперла за собой крепкую тесовую дверь наглухо.

И открыла отверженцам великое свое сердце.

— Прокляли меня все… Как же ж мне быть?.. Помогите мне, злыдотнички. Как бы-ть?

И зарыдала неудержимо:

— Одна-а я на све-те…

В темноте Вячеслав, зажегши огарок, прилепил его к подоконнику. И закрутился, согнутый, по пустой полусгнившей хате. Завыл, точно бешеный волк, став на корячки:

— Кончено!.. Недостоен бо есть… и смер-ти! У-у-г… Жизнь отдал… гаду… Думал, богу служил… А вышло — смерду!.. У-у!.. Подметке!.. Смерть моя!..

Подполз к Марии ничком.

Охватил ее ноги:

— Конец мой!.. О-о-ох!.. Любил я тебя… Марьяна, до сме-рти!.. Дух живет… где хочет… Выше всех считал я… себя-то… Думал, сын Тьмяного!.. Сын бога! Ха-а!.. Гнус и!.. Недостоин бо есмь… и взглянуть… Великий род твой, Марьяна! Воистину божественный род! А я… Ко-не-ц!.. Все-о рухнуло!..

По углам при мертвом желтом свете свечи кружились уже в зловещей пляске смерти, дико водя круглыми совиными зрачками, сатанаилы…

Хрипло Вячеслав выл, распростертый в прах. Оглушенные воем, пятились немо в порог, приседали на корячки обормоты…

Бледный какой-то, с синими кругами у глаз послушник, смеркнув под красным кутом на жутком свете свечи жженым кудрявым золотом, ахнул тонко и нудно:

— А-а!.. Веревку-то и забыли… Постой…

Пошарив в карманах, достал крепкий шнур, сложил его в петлю. Вскочил на стол, прицепил наспех к крюку. И, просунув кудрявую жженую голову в петлю, вывернул дико круглые, вылупленные, налитые кровью белки:

— Эй, толкайте стол… и квиты!.. Порадуем Тьмяного!..

Вячеслав, расползшись как-то, обхватив красными волосатыми руками голомшивую голову, глядел узкими загноившимися прорезами на мертвый язык свечи и выл протяжным, безнадежным, диким воем.

— Сколько… душ спасено?.. — угрюмо гукнул из угла какой-то пузач.

— Не виляй… — ощерились на него смертные плясуны. — Должать должал Тьмяному… А теперь вилять хвостом?.. Зачинай хвалу!

Вдруг кто-то потушил свечу. В нудной тошной свалке полегли сатанаилы и захрипели хвалу черному царю, зловеще и глухо… Дух захватывало, и заходились сердца от жути смертной, от немого хрипа…

И вот все смолкло. В густой тьме полезли монахи по лавкам, по стенам, шаря около гвоздей и крючков, с разорванными рубахами.

— А-а-х! Что ж это! — всплеснула в темноте руками Мария. — Братцы мои!

— Ко-не-ц!.. — прохрипел Вячеслав тупо и дико.

— А Град?.. — запылала Мария. — Как же так?.. А Христос?.. Чуете — псалмы поют?.. Слышите звоны?.. Видите свет невидимый?.. Это солнце Града взошло! Идите же за мною в Град!.. — кликала она, вся — трепет, вся — огонь. — Браточки мои! Поцелуемся!

— А на костре нас там… не сожгут? — загудела толпа в темноте. — В Граде-то?..

— Недостойны бо есмь!.. — хрипел и маялся Вячеслав. — Аль пойти?.. Ать?.. Дух живет…

И вдруг заликовал, горя:

— Марьяна!.. Све-т!.. Све-т!.. Гляди, в окнах свет!..

В сплошном сумраке, чуть прорезываемом сквозь щели заколоченных окон зелено-алым светом луны и зорь, к пахучим, мягким Марииным кудрям в сладком священном трепете припали монахи, ликующе крича:

— Веди, заступница!..

В саду за сенями росли глухие гулы и трески.

В тревоге открыли монахи запертую наглухо дверь сруба. И застыли.

Отовсюду на низкие черетняные сети ползло свирепое, жуткое, буйно-смятенное пламя, облившее сараи, плетни и стены сруба запекшейся кровью…

Монахи, на чьи искаженные смертным ужасом лица кровавый лег отблеск гудящего огня, отшатнулись от двери и сбились кучей в углу сруба.

А пламя, охватив сени и сруб, перебиралось на тесовую дверь ревущим, бушующим ураганом, заплескивало багровыми косицами притолки.

В хату забил дым, застилая груди чадом и жаром. Сбросив с себя одежды, выпрямилась Мария неподвижная, строгая и грозная, глядя в глаза огня, охватываемая алыми его поясами.

— А-а! — раскрыла она черные, без дна, глаза. — Бери… Огонь! Бери!..

Упала ниц, так, что обожженные вороненые волосы ее разбежались по груди и плечам пышными волнами. А в бело-розовое крепкое, гладкое, словно выточенное из слоновой кости, тело кроваво-красный впился свет огня, захлестнувшего стены.

— Брата люблю! Бога! — билась Мария. — Как же мне разлюбить?.. Радость пришла! Солнце!..

Полуобернувшись, обжигаемая огнем, подняла безмерно раскрытые, бездонные глаза на окаменелых, строго молчаливых сатанаилов и обормотов, черных от жуткой смерти. Кликнула клич: