Иван Сидельников - Под чужим именем

- А сколько за это время было выпусков?

- Ну, два.

- Почему вам, как всем курсантам, не присваивают звания и не отправляют вас на фронт?

- Про это командование батальона знает...

- Я тоже входил в это командование и хорошо знаю, зачем и почему Глобов пригревает вас своим крылом... Вы его холуй! Вы спекулируете краденной у курсантов махоркой, чтоб обеспечить ему сытую жизнь. Вспомните, сколько раз я говорил вам: прекратите!..

Председатель сурово прервал меня:

- Я запрещаю распространяться о вещах, не имеющих отношения к вашим преступным действиям! Свидетель Ульяновский, вы свободны!.. Подсудимый Кравцов, вам предоставляется последнее слово!

И я, товарищ старший лейтенант, так сказал: "В ваших глазах я государственный преступник, но вы ошибаетесь! Я был, есть и буду честным советским человеком! Пошлите меня на фронт - я докажу это! Не совершайте надо мной суда неправого!..

Когда судьи ушли, мною овладело странное чувство безразличия, и думал я не о том, каков будет приговор, - жестокий или мягкий, а о том, что приговор этот - отбывать не буду. Ни за что на свете! Даже если ради этого придется пойти на самую крайнюю меру протеста... И вот его объявили, этот приговор: десять лет лишения свободы в исправительно-трудовых лагерях с последующим поражением в правах сроком на пять лет... Десять лет... Закончится война, живые герои возвратятся к мирному труду, а я... За эти годы Владик станет отроком, а Валя пойдет в третий класс. Спросят: "А почему ты, папа, не воевал с фашистами?.." А может, и папой не назовут... И тогда, гражданин старший лейтенант, я решил - бежать! С мыслью о побеге ложился спать, с этой же мыслью и просыпался. Кошмарные, изнуряющие сны тоже были связаны со страстной мечтой о свободе. Я знал, что побег неимоверно труден и опасен, но это меня не остановило... Не буду рассказывать о подробностях, скажу только, что 25 ноября сорок второго года я бежал из исправительно-трудового лагеря на Урале, а через неделю, второго декабря, на станции Лежа под Вологдой выдал себя милиционеру за дезертира Косаренко Ивана Дмитриевича, был судим и в штрафной роте искупил "вину"... Ну а об остальном вы уже знаете...

Николай замолк, чувствуя облегчение. Молчал и старший лейтенант прохаживаясь по комнате. Симпатичное лицо его было задумчивым; суровым. Потом вдруг остановился и с минуту с нескрываемым удивлением рассматривал его.

- Слушай, а ты не врешь? Может, ты все это придумал?

- Я вам раскрыл свою душу, будьте и вы со мной откровенны. Скажите прямо и честно - что меня ожидает?

Старший лейтенант, положив руку на плечо Николая, взволнованно сказал:

- Будь это в моей власти, я бы немедленно прикрепил тебе твои офицерские погоны и возвратил бы твою карточку кандидата партии. Верю, в конце концов так оно и будет. А пока я должен исполнить свой служебный долг - в данном случае нелегкий и неприятный - арестовать тебя и отправить в КПЗ.

25

Камера предварительного заключения - землянка на склоне сопки с редкими соснами. В нее и поместили Николая.

Голые, грубо сколоченные из горбылей нары, чугунная печурка да крохотное, в тетрадочный листок, оконце, - так выглядела эта "камера".

Разглядывая свое новое пристанище, Николай с чувством неопределенности подумал о том, как долго доведется ему томиться тут ожиданием? Не строя никаких иллюзий, трезво решил: на скорую развязку рассчитывать не следует. Не мало пройдет дней, пока поступят ответы из Череповца, Вологды и из Губахи, а до той поры ему надо терпеливо ждать решения своей участи.

На душе у Николая было сравнительно спокойно; труднейшая задача, которую он ставил перед собой, совершая побег - во что бы то ни стало попасть на фронт, - выполнена, и - чего уж тут перед собой-то самим скромничать - не так уж плохо. Боевой устав Красной Армии трактует бой как высшее испытание физических и духовных сил воина. У кого же теперь повернется язык отрицать, что он, Николай Кравцов, хотя и не под своим именем, но с честью и достоинством выдержал именно такое испытание? Кто из серьезных и объективно мыслящих работников правосудия оценят этот непреложный факт "дешевле" тех, за какие он был несправедливо осужден в мае сорок второго года?..

Один из них, старший лейтенант Семиреков, придерживается такого же мнения и именно поэтому обращается с Николаем просто, человечно, чуть ли не на равных. Его допросы скорее напоминали непринужденные беседы не только о том, что так или иначе имело отношение к личности Николая, - следователь и подследственный, обменивались мнениями о событиях на фронтах и в международной жизни, порой спорили об искусстве и литературе или мечтали о том желанном времени, когда смолкнет грохот орудий. Рядом со старшим лейтенантом, выпускником юридического факультета Московского университета, Николай часто забывал о своем унизительном положении арестанта и уж за одно это был ему бесконечно благодарен.

Когда из Череповца поступило первое сообщение - оно касалось семьи и самого факта осуждения Николая, - Семиреков стал к нему еще более внимателен и, как мог, старался облегчить его участь. Зная, сколь скуден арестантский паек, он частенько угощал Николая хлебом, табаком и даже мясными консервами.

Обычно Семиреков вызывал Николая к себе, но однажды сам пришел в КПЗ. Поздоровавшись, он присел на чурбак и с молчалнвой сосредоточенностью стал глядеть на дотлевшие угли. Его молодое энергичное лицо выражало одновременно и усталость и какую-то внутреннюю озабоченность, которая, как догадался Николай, имеет к нему отношение. Стало быть, произошло что-то важное, но что?..

- Холодно, наверное, спать-то? - зябко поеживаясь, спросил он, словно бы для выяснения этого вопроса и пришел.

- Конечно, дровишек же мало приносят.

- Я скажу, чтоб не скупились, - леса же кругом.

- Спасибо, гражданин следователь.

Ворочая щепочкой угли, Семиреков как бы между прочим сказал вдруг такое, от чего у Николая перехватило дыхание.

- А знаешь, сегодня пришло дело, по которому тебя судил военный трибунал... В нем и розыск из Губахи...

Он замолк, достал сигаретку, щепочкой подцепил крохотный уголек, прикурил от него и только после этого взглянул на Николая, протягивая ему портсигар.

- Я рад, Кравцов, что полностью подтверждена искренность твоих поступков вплоть до самого последнего - имею в виду повинную. Полагаю что эта искренность, как и твое мужественное поведение на фронте, в конце концов принесут тебе свободу...

Необыкновенная новость, давно и страстно ожидаемая, и открытое сочувствие Семирекова к его судьбе так взволновали Николая, что он готов был расцеловать его, если бы только это было допустимым. Ему захотелось рассказать Семирекову обо всем, что пережил он и перечувствовал с тех пор, как его арестовали и ложно обвинили в страшных преступлениях, которых он не совершал, но вместо этого он неожиданно для самого себя заговорил о другом, то и дело запинаясь: