Федор Сологуб - Мелкий бес

Наутро писателей выпустили, даже извинились перед ними.

Оказалось, что это приключение всем известно. Тем не менее заговорили о нем с одушевлением и хохотом и сообщали друг другу явно невероятные подробности.

Как раз в это время пришли писатели, — Тургенев был в светлом пиджачке и в галстучке веревочкою. Он старался казаться изящным и нежным. Шарик был в блузе, с преувеличенно мужицкими ухватками.

Писателей засыпали вопросами, — правда ли, что они переночевали в кутузке? Правда ли, что их колотили городовые? Правда ли, что им поставили на спину клейма? Правда ли, что их заставили мести улицу?

Писатели с восторгом и с ожесточением рассказывали о своем приключении.

Сергей Тургенев с горькою улыбкою сказал:

— Это — только один из массы прискорбных фактов русской действительности.

Шарик свирепо произносил бранные слова.

— Куда ни поглядишь, — говорил Сергей Тургенев, — всюду русская безжизненность, русское недомыслие, русское остолбенение!

Он с горьким презрением произносил слово «русское».

Мурин сказал с ободряющим смехом, хлопнув по плечу Сергея Тургенева:

— Руси есть веселие пити, не можем без того быти.

Писателям эта шутка не понравилась. Они сердито посмотрели на Мурина. Шарик грубо ответил ему:

— Совсем не кстати вы это ляпнули. Помолчали бы лучше, коли ртом только мух ловить умеете.

Сергей Тургенев поддержал своего приятеля.

— Да, — сказал он, — этот афоризм о пьянстве не имеет ни малейшего отношения к данному инциденту. В ваши, господа, клоповники, помимо пьяниц, попадают совершенно трезвые и критически мыслящие интеллигенты. На это имеется масса прецедентов в нашей постыдной судебной хронике. Наша «рассейская» полиция, — кто ж ее не знает!

— Да мало ли душевных парней, — сказал Шарик, — по острогам вшей кормят!

Сергей Тургенев поучал:

— Россия не имеет еще существенных благ европейской гражданственности, — свободы совести, свободы печати, неприкосновенности личности, свободы передвижения без паспорта, свободы собраний.

В это время Передонов совершенно неожиданно и очень громко зевнул. Писателям и это весьма не понравилось. Они гневно переглянулись.

— Только русские, — сказал Сергей Тургенев, — могут зевать и спать под тучею, которая нависла над нами.

Шарик сурово заметил:

— Одни с храпом, другие нахрапом.

Сергей Тургенев горячо говорил:

— Но все-таки наш инцидент — исключительно возмутительный. Приезжие литераторы, цвет и соль интеллигенции, во главе со знаменитым Шариком, делают честь городу, нанося ему визит. На них бы должны смотреть, как на почетных гостей, а их, литераторов, почетных гостей, неграмотные и грубые альгвазилы тащат в кутузку! В клоповник! За это в Сибирь сослать мало! Нельзя допустить, чтобы каждый городовой мог глумиться над литературою и над ее представителями.

Шарик с уверенностью сказал:

— В Европах такой мерзости не могло бы случиться.

— Случись там что-нибудь подобное, — уверял Сергей Тургенев, — назавтра же был бы запрос в парламенте! инцидент! нет прецедентов! министерство долой! в отставку!

— Под суд! — свирепо крикнул Шарик. — В каторгу!

Сергей Тургенев вздохнул, сверкнул глазками по-змеиному и прошипел:

— Этот постыдный случай перейдет в вечность! Когда-нибудь в «Русской старине» появятся мои мемуары. Там все это будет описано подробно и сочно.

Шарик заявил:

— А я не буду ждать потомства. Я напишу письмо в немецкую или в шведскую газету. Я устрою скандал на всю Европу.

Рутилов опасливо осведомился:

— А не достанется вам за это?

— Нет, — отвечал Шарик, — за границей можно, сколько угодно, — «они» на это не обращают внимания.

Сергей Тургенев сказал:

— Мы коллективно напишем.

Шарик яростно крикнул:

— Мы заорем караул на всю Европу!

Мурин еще дулся на писателей за то, что Шарик его оборвал. Насмешливо улыбаясь, он проворчал:

— Большая важность, — в участке посидели!

Шарик побагровел от злости и запальчиво спросил Мурина:

— А вы там сиживали?

Мурин ответил обиженно:

— Ну вот, чего я там не видал!

Сергей Тургенев заговорил с одушевлением:

— Так вы и не могите судить о том, что значит провести ночь в темнице. Сырой мрак, голые стены, смрад, ядовитый, удушающий смрад. За стеною — звон кандалов, свирепые возгласы угрюмых стражей и чьи-то надрывающие душу стоны. Истомленный всеми этими ужасами, опустишься на жесткое ложе, — и тотчас же нападают клопы, блохи, мокрицы, тараканы, тарантулы, и жалят, жалят нестерпимо. Вскакиваешь, хочешь идти, в благородном негодовании ломишься в двери, — свирепое рыкание пьяного башибузука , вооруженного нашею родною, всемирно-знаменитою нагайкою, мигом возвращает к покорности. Валишься на сырой, грязный пол, забываешься на полминуты и видишь сны, — о, эти ужасные, горячечные темничные сны! Ужас, ужас, трижды ужас! Позор, позор, стократ позор! Презренная Россия! [О, когда же настанет царство гения!]

Передонов зевнул и угрюмо сказал:

— Кстати о снах, — я сегодня тоже сон видел страшный. Будто я Марту Нартанович укокошил, ограбил и в помойку сволок.

Варвара захихикала.

— Так ей и надо, стервозе, — сказала она с ненавистью.

Сергей Тургенев смотрел с недоумением и с досадою. Никто не был поражен страстностью и силою его речи, — точно комар пропищал. Уже не в первый раз изумляло Сергея Тургенева то, что многие великолепные его выражения пролетали мимо здешних ушей. Словно их и не слышали. В других местах, по крайней мере, возражали, сердились, ну, хоть смеялись, наконец, — по глупости, конечно, и по непониманию. Здесь же только смотрели в рот, — и вот ровно-то ничего не понимали. Сергей Тургенев сердито пробормотал, обращаясь к Шарику:

— Святая простота!

Шарик проворчал ему в ответ:

— Головоногие!

Володин объявил:

— Я сегодня тоже интересный сон видел, а к чему он, не знаю.

И другие мужчины просили Варвару и Грушину рассказать сны.

Но Варвара и Грушина переглядывались, погано смеялись и не рассказывали, — присутствие новых гостей, заезжих писателей, стесняло их. А писатели сидели, надувшись, с презрительными и насмешливыми лицами.

Шарик высоко ценил свою славу. Ночевка в кутузке казалась ему знаменательным фактом в его биографии. Потомки станут вспоминать этот случай с горькими чувствами и строго осудят теперешние порядки. Да и ныне живущие на земном шаре должны знать и содрогаться от негодования.

В печать, в русскую или заграничную, это попадет на днях, — не сразу же, конечно. А пока нельзя не говорить об этом громко встречному и поперечному.

Встретив на Пятницкой площади Авиновицкого, писатели пожелали приобщить его к своему негодованию. Но он внезапно и жестоко напал на них. Остановясь перед ними среди площади, он громоподобным голосом принялся распекать писателей: