Лев Толстой - Полное собрание сочинений. Том 14. Война и мир. Черновые редакции и варианты. Часть вторая

К Наполеону прискакали с известием, что редут взят и что ежели он даст гвардию, то победа будет полная.

— Победа! — сказал Наполеон. [1155]

Он поговорил с Бертье и Бельяром, советуясь о том, дать гвардию или нет. Все отсоветывали ему. Он отошел от них и громко сказал:

— А 800 lieux de France je ne ferai démolir ma gadre, [1156]— сказал он и, [1157]повернув лошадь, поехал назад к Шевардину.

Историки говорят, что сражение было выиграно и что Наполеону стоило дать свою гвардию, чтобы разом покончить кампанию. Рассуждать о том, хорошо или дурно сделал Наполеон, не дав гвардию, всё равно, что рассуждать о том, хорошо или дурно сделал Пугачев, напиваясь пьян в Оренбурге. Он не мог поступать иначе.

Наполеон не мог дать гвардию. Дать гвардию было противно всем военным правилам и привычкам и противно тому настроению осторожности и нерешительности, в котором он неизбежно и невольно находился.

Другие историки говорят, что Наполеон не выиграл сражения потому, что у него был насморк. Вольтер давно сказал, шутя, что Варфоломеевская ночь произошла от того, что у Лудовика XIII был запор. Как шутка, это очень мило, но неужели могли бы люди жить на свете с сознанием того, что судьбы их и государств зависят от простуды и желудка Наполеона и Лудовика XIII? Ежели бы не было запора у Лудовика XIII и насморка у Наполеона, и тот и другой поступили бы иначе, это несомненно. Но из этого только следует то, что расположение духа и насморк, бывший причиной ему, были не случайные явления, а должны были быть, что Наполеон должен был простудиться 26 числа, что и то его движение, когда он, в поту, вышел из палатки и простудился, было не произвольно, а неизбежно, как и каждый его поступок, и что события, совершающиеся для большого количества людей, в особенности такие, в которых люди отступают от разума, как война, убийство друг друга, что эти события не произвольны, а предопределены, и что менее всех свободны в этих событиях те, которые думают руководить ими.

Страшный вид поля сражения, покрытого трупами и ранеными, в соединении с тяжестью головы, с известием о смерти и ранах 20 генералов и сознанием этой бессильности своей прежде грозной руки, произвели уничтожающее впечатление на Наполеона. Желтый, опухший, тяжелый, с мутными глазами, красным носом [1158]и охриплым голосом, он сидел на складном стуле под курганом у Шевардина, [1159]прислушиваясь к звукам пальбы и ожидая конца того дела, [1160]которого он считал себя причиной, но которого он не мог остановить. Одно, чего он желал теперь, было: отдых, спокойствие и [1161]свобода, но этого не дано было ему. [1162]

Адъютант приехал сказать, что русские всё так же стоят.

— Наш огонь рядами вырывает их, а они стоят. [1163]

— Ah, ils en veulent encore, [1164]— сказал Наполеон охриплым голосом.

— Sire, [1165]— повторил нерасслышавший адъютант.

— Ils en veulent encore, — прохрипел Наполеон осиплым горлом, — donnez leur-en. [1166]

И без его приказания делалось то, чего он не хотел, но что он сказал только потому, что думал, что от него этого требовали его окружающие. [1167]

И не на один только этот час и день были помрачены ум и совесть [1168]этого [1169]человека, тяжеле всех других участников этого дела носившего на себе всю тяжесть совершившегося; но и никогда до конца жизни уж он не мог понимать ни добра, ни красоты, ни истины, [1170]ни значения своих поступков. Они были слишком ужасны для того, чтобы он мог понимать их. Они были слишком [1171]противуположны [1172]правде и добру, и потому человек этот, не в силах отречься от своих поступков, восхваляемых половиной света, должен был отречься от правды и добра, и он, как безумный, до конца жизни [?] носился в своих составленных испуганным воображением ложных образах и понятиях, чуждых добру и истине.

Не в один только этот день, объезжая поле сражения, уложенное мертвыми и изувеченными людьми (как он думал, по его воле), он, глядя на этих людей, считал только, сколько приходится русских на одного француза и, обманывая себя, находил причины радоваться, что на одного француза приходилось 5 русских. Не в один только этот день он писал в письме в Париж, что le champ de bataille a été superbe, [1173]потому что на нем было 50 тысяч трупов, но и на острове Святой Элены, в тиши уединения, где он [1174]говорил, что он намерен был посвятить свои досуги для изложения истины, он, [1175]чувствуя, что ему надо было оправдываться, [1176]писал, говоря о значении этой войны: 229, Memoriale de St. Hélène, 133.

Говоря о [1177]зле, произведенном войной, он думал оправдываться, объявив в 18 бюллетене, что французы потеряли 2500 убитыми, и верил в это и подтверждал в изгнании, что бюллетени его были все справедливы. И на острове Св. Элены, оправдываясь в зле войны, он писал: [1178]230.

Он утешал себя, что все [?] были не французы, а он сам был француз столько же, сколько пьемонтец. [1179]

И это говорил человек, [1180]не бывший сумашедшим, а человек, способный верно судить других [1181]и обстоятельства, касавшиеся его деятельности.

[1182]Вернувшись от князя Андрея в Горки к Борису под впечатлением нового открывшегося ему взгляда на войну вообще и на настоящую войну в особенности, Пьер не принял участия ни в игре, ни в ужине, ни в остроумных разговорах, которые вели в эту ночь накануне сражения собравшиеся в избе у Бориса самые блестящие штабные молодые люди. Смутно представлявшиеся ему весь этот день вопросы теперь вполне определились, но самый вопрос оставался столь же неразрешим. Русские, все русские, настоящие русские — не эти господа, которые по-французски лопотали около него теперь — а русские: князь Андрей, ополченец, приговаривающий «чистое дело марш», старый солдат, крестившийся на икону, все русские были готовы убивать, быть убитыми, потому что они оскорблены тем самым оскорблением, от которого дрожала губа князя Андрея и которое Пьер чувствовал и в своей душе. Это было понятно. Но неразрешимый вопрос, представлявшийся Пьеру, состоял в том: что привело русских в это противучеловеческое состояние? Что? Воля одного человека, воля Бонапарта? Этого героя, которым когда-то в юности своей так восторгался Безухов, читая его подвиги и приказы в Италии и Египте. Как же мог бог, Великий Архитектон, допустить, чтобы человек был причиной такого огромного зла? Или он есть орудие бога, испытующего человечество, он — антихрист, зверь, глаголящий велика и хульна, и тогда я могу быть такое же орудие бога и мне предназначено положить предел ему. Или он — человек (это предположение более очевидно казалось Пьеру после его разговора с князем Андреем), но тогда я, как человек, всей силой души ненавижу его и сделаю всё от меня зависящее, чтобы уничтожить его. С этими мыслями Пьер заснул за перегородкой, приказав берейтору приготовить лошадей и рано утром разбудить его.