Виктор Слипенчук - Зинзивер

Все шло хорошо, и многие из медперсонала радовались за Розочку, что она поправилась. Вводило в заблуждение ее приподнятое настроение. Раза два Розочка незаметно отлучалась как бы привести себя в порядок, но я-то догадывался об истинной причине отлучек. И хотя я точно знал, что без моей помощи она сама себе делает уколы, но когда медсестры радовались за нее, искренне верил, что все так и есть: Розочка поправилась. Однако меня спустил с небес главврач - прощаясь, похлопал по плечу и в свойственной ему начальнической манере сказал:

- Крепись, сожми зубы и крепись!

После его "крепись" как-то враз силы оставили меня, а то бы точно нагрубил ему.

Во время поминального обеда очень много хороших слов говорилось в адрес Раисы Максимовны.

- Сколько помню, - сказала Розочка, - все самое лучшее мама отдавала мне, она всегда жила для меня...

Розочка, всхлипнув, поперхнулась и, не имея сил говорить, заплакала. Тогда, чтобы отвлечь внимание от нее (даже в такие минуты уныние греховно), я произнес:

- Все так и есть, все лучшее она отдавала ей, а потом и мне. Приготовит что-нибудь вкусненькое и вот так вот возьмет все сразу... и отдаст мне: "Ешь, зятек, ешь!" - и я возьму и - съем.

Слушая меня, Розочка вытерла слезы и даже улыбнулась, когда красноречивыми жестами я стал показывать величину вкусненького. Вослед Розочке многие заулыбались, а седенькие старушки так ласково посмотрели на меня, словно мои слова касались только лично их.

После поминального обеда "таксист по лицензии" развез всех по домам. А с седенькими старушками Розочка сама поехала: и проводила, и побеседовала, во всяком случае, вернулась умиротворенной и еще какой-то возвышенной.

- Митенька, мама, наверное, была бы довольна, - сказала она и предложила съездить к морю, как когда-то к Волхову.

И мы поехали за рыбцех (есть такое полуразвалившееся строение барачного типа на крутом скалистом берегу, который острым клином заходит в море), там перед ним гладь воды расстилается на обе стороны, словно перед носом судна, а полуразвалившееся строение напоминает капитанскую рубку "Титаника". В первый мой приезд мы с Розочкой довольно часто бывали за рыбцехом - в свежую погоду белые барашки волн наскакивали на скалы и отпрыгивали, словно горные мериносы. А уж в тихую, солнечную (особенно на закате) белый известняк скал и руины рыбцеха казались розовыми и очень легко представлялось, что мы на оторванном клочке суши, - "...не спрашивай никогда, по ком звонит колокол: он звонит по тебе". Не знаю почему, но именно эти слова припоминались мне всякий раз, когда мы выходили на крутой берег. Припомнились и сейчас, и до того горько мне стало, что, перепрыгивая с камня на камень, быстро спустился к морю и умылся, чтобы Розочка ничего не заметила.

Она заметила. Во всяком случае, когда я вернулся, и сел с нею рядом, и она прильнула ко мне, и я ее взял на колени, чтобы чувствовать всю-всю, она сказала:

- Митенька, очень-очень прошу никогда не плакать обо мне. Я скоро умру (она еще теснее прижалась и, опережая мое возражение, зашептала с обжигающей горячностью), но я не умру, я оттуда буду помогать тебе. Где бы ты ни был я буду рядом. Митенька, как только похоронишь меня... нет-нет, проводишь... Так вот, как только проводишь - сразу же и уезжай отсюда. Я не люблю этот дом, эту хату, эту развалюху, мы с мамонькой не жили в ней, а медленно, медленно так существовали. Митенька, только с тобой я и пожила чуть-чуть, а то все умирала и умирала, но, кажется, уже совсем скоро я никого не буду мучить... Нет-нет, Митенька, подожди... (Опережая мои возражения, она опять прижалась.) Там, Митенька, там, в вечной жизни, я всегда буду ждать тебя. Я уже попросила этих седеньких старушек, чтобы собрали меня, чтобы обязательно надели платье, что в золотой горошек... такое, вперемежку с зелеными клиньями. Помнишь, ты говорил, что я в нем точь-в-точь как школьница? И еще, Митенька, те белые туфли, что ты втайне от меня купил... Так и не надела их ни разу, все берегла и сама не знала для чего, а теперь поняла...

- Ну что ты, Розочка?! - взмолился я. - Мы еще сходим в них на открытие нашего ресторана и на дискотеку...

И опять она прижалась ко мне, сдавив мои руки.

- Погоди, Митенька, погоди... я в этих туфлях и платье в золотой горошек хочу понравиться тебе, когда выбегу встречать тебя. Да-да, чтобы там, в новой жизни, ты сразу узнал меня. Да-да, Митенька, узнал и полюбил, так же, как здесь, а большего мне и не надо. Посмотри, посмотри, это оттуда, с ангельских полей, серебряные лепестки сыплются!

Розочка отстранилась от меня и с неестественной твердостью посмотрела в даль моря так, что и я посмотрел вслед ее взгляду. Я, конечно, не поверил в ее серебряные лепестки, подумал, что началась галлюцинация, но нет...

Меня охватил восторг - над морем, словно кто-то распахнул окна, потоки белых солнечных лучей касались воды, и морская рябь играла и серебрилась, точно с небес и в самом деле были просыпаны звенящие лепестки. Да-да, звенящие... Правда, мне показалось, не лепестки - над морем как бы шел дождь из серебряных монет.

- Господи, как красиво! - выдохнула Розочка.

И это действительно было красиво. Словно зачарованные, мы не могли наглядеться. А окна то закрывались, то опять распахивались в новом месте, и тотчас под ними в лучах солнца являлись взору сверкающие серебряные поляны. А дождь все звенел и звенел. И море в благодарении все серебрилось и серебрилось.

Да, это и впрямь был серебряный день!..

И вдруг, очнувшись, Розочка опять прильнула ко мне.

- Ты видишь, видишь радугу? - спросила и затаилась, словно давала время увидеть и оценить.

Под впечатлением серебряного дождя я готов был увидеть все, что угодно. Я вытягивал шею, крутил головой, оглядывался, но никакой радуги не видел.

- Какая жалость, что не видишь, а она такая большая - от горизонта до горизонта, мы уже плывем под нею. Видишь?!

Как бы навстречу радуге она рванулась так резко, что я едва удержал ее.

- Видишь, видишь?!

Я ничего не видел, кроме того, что у Розочки начался приступ, на который, наложением, отягчающе подействовали наркотики, и она бредила, что называется, наяву - быть может, представляла нас на теплоходе, плывущем в Евпаторию.

- Да, Розочка, да, я вижу радугу, - согласился я.

Потом обнял ее и, чувствуя жар ее воспаленного тела, сказал, что надо идти домой.

Я взял Розочку на руки и невольно в который раз поразился ничтожной тяжести ее тела. Она весила, наверное, меньше самого маленького подростка.

В машине она как будто успокоилась и даже немного вздремнула. Но дома ее стал душить кашель. Обессиленная, она выглядела ужасно (живой труп), а глаза взывали - нет-нет! - кричали о помощи.

Я сделал ей два укола: один внутримышечно, второй внутривенно. Через некоторое время Розочка опять успокоилась и даже попыталась что-то напевать. Однако еще через минуту как-то враз затихла и уснула.