Олег Слободчиков - Нечисть

- Сено уже накошено Домовым, - сказала она, и слезы мгновенно высохли на ее лице. - Нужно только перетаскать его... Но тайно!

- Для чего же тайно? - не понял я.

- Косил Домовой мне, а отдать не может, потому что в долгу перед Лесником. Тому сено ни к чему - разве что сгноить на удобрение в огород. А просить я у него не могу, потому что в ссоре. В прошлом году про меня, честнейшую женщину, он сказал туристам, будто сливки с молока снимаю. теперь он отказывается от своих слов: свидетелей-то нет. А я точно знаю, говорил...

- Ничего не понял! - замотал я мокрой головой и хлюпнул длинным носом. - Косить не надо! Надо перетаскать?

- Да! - прошептала Ведмениха, делая глазами какие-то знаки в сторону двери.

Я открыл ее, выглянул - никого.

- Мне показалось, он подслушивает, - прошептала она, заговорщицки подмигнула. - Я баньку натоплю, Лесника с Домовым завлеку, дури на каменку брошу, старика напою - все крепко будут спать. А ты старуху в доме тайком запри и сено перетаскай...

Я выпучил глаза и задергал длинным носом: на берегу святого моря замышлялась болотная распря, и в нее, как в топь, засасывало меня, пришедшего к людям, чтобы жить с ними в мире и согласии.

- Нет! - сказал я. - Против людей ничего делать не буду! Договаривайся... Днем, у всех на виду, перетаскаю с радостью.

- А мы что же, не люди? - вскрикнула Ведмениха, злобно и насмешливо уставившись на мой нос. Слезы опять текли по ее лицу. Увидев, что я смутился, она захохотала, выхватила из-под плаща окурок дорогой сигары с золотым ободком, щелкнула зажигалкой, выпустила дым из ушей. - Ты им плохо делать боишься, а они у тебя с завалинки доски таскают, - сказала, выскакивая за порог.

Кот после ухода гостьи вылез из-под койки и закружил возле стола, радостно шевеля усами от соблазнительных запахов.

- Кот, а кот, - пробормотал я с тоской, - в деревне люди есть?

Но кота не интересовало ничто, кроме сметаны и рябчиков, бессильно уронивших головы с красными гребешками, а уж на то, что сметана дана за работу, делать которую я отказался, коту было вообще начхать.

- Не по-людски живешь! - вздохнул я, укоряя его и поглядывая в печку, на разгорающееся пламя. - Ой не по-людски живешь, котяра!

Если бы я сам знал, как надо жить... Не знал!

Я вспомнил, что Ведмениха говорила про разобранные завалинки, и вышел под дождь. Со стороны речки от моего дома были оторваны две доски. К дому Домового по земле тянулась глубокая борозда. Не хотелось идти и разбираться под дождем, с одеялом на плечах. Я вернулся к печке. Кот пулей сиганул со стола и спрятался под койкой, опасливо облизывая усы. До сметаны, прикрытой тяжелой сковородой, он не добрался, но головы рябчикам уже пооткусал.

Дождь моросил и моросил. Жарко горел огонь, сварились рябчики, и просохла одежда. Я вымел пол и накормил кота. Без стука вошел Домовой. В горле у него клокотало от возмущения. Капли дождя собирались на кончике длинного носа и слетали на пол в такт неровному дыханию. Он поводил глазами по углам, метнул испепеляющий взгляд на кота и прорычал:

- Твой кот сожрал моего гуся! Ему в нашей глуши цена - миллион!

- Да куда же в него гусь влезет? - недоверчиво стал ощупывать я кота, примеряя к его животу размер ощипанной птицы. - Рябчика осилит, а гуся - не похоже.

- Он ему горло перегрыз, - поправился Домовой. - Гусь издох. Все равно убыток.

- Тащи гуся, будем договариваться, - сдержанно предложил я, хотя голос мой стал хрипло подрагивать.

- Мы его сварили и съели: не пропадать же добру! - смущенно повел носом к потолку Домовой.

- А кто видел, что гуся задрал мой кот? - уверенней заговорил я.

- Больше некому! - раздраженно ответил Домовой, еще больше смущаясь и наливаясь краской. - Все кошки и собаки смотрели на моих гусей равнодушно, а твой кот - пристально и подергивал хвостом.

- Зачем доски оторвал? - кивнул я в сторону завалинки.

- Это мои доски. Я прошлый год бабе Марфе дом отремонтировал, свои прибил.

Я проскрежетал зубами, но повторил про себя человечье правило, запрещавшее поддаваться сиюминутной ярости.

- Подумаю! - сказал и оскалился, растянув губы в улыбке.

Домовой постоял, переминаясь с ноги на ногу, то бледнея, то заливаясь румянцем, не нашелся, что ответить, и вышел.

Я снова склонился над котом, ощупывая его гладкий, ухоженный живот:

- Что же ты гусятинкой не поделился?

"Мышью буду - не я!" - муркнул кот и запел о том, как прекрасно урчат его прелестные кишочки, когда в них путешествует рябчик. Не успел я присесть к столу и сам поесть рябчиков, снова вошла Ведмениха. Одной рукой она держалась за грудь, другую прикладывала ко лбу.

- О, мои куры! Четыре милых курочки и бедный петушок... Пропали!

- Помочь поискать? - с готовностью поднялся я из-за стола, отодвигая стынущего рябчика.

- Это все он, разбойник! - ткнула она пальцем в кота. В глазах ее блистала нечеловеческая ярость.

- Какой разговор, кота воспитать надо и меня тоже, - пожал я плечами. Но за один присест только волк съест гуся и пять кур.

- Может быть, он кур не ел, - согласилась Ведмениха. - Нет тому свидетелей. Может быть, даже не давил, но напугал так, что они попрыгали в речку, утонули и теперь на дне моря.

Пока я скоблил затылок, пытаясь понять свою и кота вину, она ушла. Не успел я прилечь после рябчиков, вошел старик. Он встал в двери и тупо уставился на меня.

- Ну, скажи, что твоего пса задрал мой кот! - подсказал я ему слова.

Старик долго и пристально смотрел на кота. Потом сел на порог, ласковым голосом подозвал его к себе, погладил и заплакал.

- Я их всех жалею. Быват, кормлю, когда есть чем! У тебя выпить ничего нет? Займи бутылку! - он икнул, содрогнувшись всем телом. - Говорят, Марфа тебе наследство оставила! - старик прислонился к косяку и захрапел.

Я вытянулся на койке, поднял глаза на образ. Испытующе и насмешливо смотрели на меня лучистые глаза, будто желая знать, как я поступлю и на этот раз.

Я вдруг подумал: "А что, если сказать им всем, живущим в деревушке на берегу святого моря, что я сын ведьмы и пришел с болот, чтобы жить с ними?" Липучий, тщеславный соблазн стал обволакивать и обольщать меня. ведь это там, на болоте, я был ублюдком. Как знать, может, здесь меня бы приняли как персону с болот... И тогда знай надувай важно щеки, пучь глаза и делай вид, будто знаешь больше, чем знаешь на самом деле. Всякая нечисть от рождения знает, как надо властвовать. И тогда, возможно, все они подползали бы ко мне на брюхе, уважая и восхваляя всякое случайно брошенное мной слово. И сочли бы за счастье кормить меня и угождать мне, бездельнику, как это принято у всех холуев, мечтающих быть похожими на нечисть. И зажили бы мы без ненависти, без споров и распрей на берегу святого моря... И начала бы затягиваться тиной речка у самого своего устья. Глядишь, и поубыло бы на свете святости.