Николай Лейкин - Угловые

— И по сейчасъ подъ мраморнымъ памятникомъ на кладбищѣ лежитъ — вотъ какъ я его хоронила! А теперь — аминь. Восемь лѣтъ Лизавета свое добро проѣдаетъ — и проѣла! — кричала Куфаева изъ-за спинъ женщинъ. — А выпить — выпила, не скрываюсь.

Барыня была въ тревогѣ.

— Семенъ! Выведите ее на лѣстницу. Пусть уходитъ… — крикнула она своему лакею и засуетилась, стала убирать записную книжку въ ридикюль. — Ну, я не могу больше… Устала… Задыхаюсь… Я поѣду… Я потомъ заѣду еще или пришлю кого-нибудь….- говорила она. — А вагъ я вызову… повѣстками вызову… — кивнула она Марьѣ и Охлябихѣ.

— Барыня, голубушка… Ваше сіятельство… — кинулась къ ней беременная женщина. — Меня-то несчастную не забудьте! У меня мужъ пьяница… Первый что ни на есть пьяница… Пятеро дѣтей… Заступитесь, сударыня… Вѣдь въ шесть мѣстовъ на денежную милость подавала.

— Я записала, я записала… — бормотала барыня, силясь пройти къ выходу, но ей загородили дорогу вновь прибывшія женщины, между которыми стоялъ мужикъ на костылѣ.

— Барыня! Благодѣтельница! Ваше превосходительство! Трое дѣтей. Мужъ больной… Сама въ чахоткѣ….- слышалось у женщинъ.

— Семенъ! Проведите меня! Семенъ! — кричала барыня.

Лакей растолкалъ женщинъ и вывелъ барыню на лѣстницу. Женщины шли сзади ея.

Барыня, поддерживаемая лакеемъ, сошла съ лѣстницы и вышла на дворъ, но и здѣсь окружили ее женщины биткомъ набитаго угловыми жильцами дома. Теперь ужъ между женщинами виднелись и мужчины съ красными обвѣтрившимися лицами, съ хриплыми голосами, облеченные въ шерстяныя фуфайки, валенки, опорки, въ шапкахъ, въ картузахъ съ надорванными козырьками. Двое-трое совали заготовленныя уже прошенія въ руки барыни, женщины вопили:

— Барыня, благодѣтельница, помогите на превеликій праздникъ Рождества Христова! Дайте разговѣться въ радости! Заставьте вѣчно Бога молить!

Лакей ограждалъ барыню. Барыня отвѣчала женщинамъ:

— Я, милыя, сюда пріѣхала только по двумъ-тремъ прошеніямъ для обслѣдованія.

— Прошенія поданы, благодѣтельница, во всѣ мѣста поданы.

— Такъ вотъ мы разсмотримъ, и если кто будетъ достоинъ, тѣмъ пришлемъ повѣстки. Пустите-же, дайте мнѣ пройти. Куда-же вы лѣзете!

— Осади назадъ! — крикнулъ лакеи и сдѣлалъ грозный жестъ рукой.

Барыня сдѣлала нѣсколько шаговъ. Просительницы шли сзади, но, наконецъ, опять забѣжали впередъ.

— Милая барыня, ваше превосходительство, а денежную-то милость? — жалобно ныли онѣ. — Вы сейчасъ женщинамъ денежную милость на кофей выдавали, такъ за что-же насъ-то сирыхъ обижать? Пожертвуйте и намъ на нашу сиротскую долю!

— Я все раздала, что у меня было. Я не ѣхала сюда для раздачи. Больше я ничего не могу… — бормотала барыня, еле пробираясь къ воротамъ. — Семенъ! Пожалуйста… — снова обратилась она къ лакею.

— Прочь! Ну, куда вы лѣзете! Вѣдь вамъ сказано! — закричалъ на просительницъ лакей.

Женщины разступились, но завывать продолжали.

— Такъ мы, милая благодѣтельница, на квартиру къ вамъ за денежной милостью придемъ, скажите только куда, — говорили болѣе находчивыя.

— Нѣтъ, нѣтъ! Этого я не могу допустить! Васъ вызовутъ, мы вызовемъ… Вызовемъ по прошеніямъ.

Два прошенія все-таки очутились въ рукахъ барыни, хотя ихъ она и старалась не принять.

Наконецъ, барыня выбралась за ворота и стала садиться въ карету. Женщины окружали карету. У нихъ слышался ропотъ и восклицанія:

— Пропойной Куфаевой полтину на кофей, а у кого четверо дѣтей малъ-мала-меньше — той ни копѣйки! Барыня, посеребрите хоть двугривенничкомъ.

— Барыня! У меня мужъ безъ вѣсти пропалъ третій годъ! Пожертвуйте хоть сколько-нибудь.

Изъ мелочной лавочки выбѣжала какъ сумасшедшая рыжая растрепанная женщина въ разстегнутой кофточкѣ и завопила, подбѣжавъ къ каретѣ:

— Сапожное общество!.. Сапоги… Я, благодѣтельница, на сапоги подавала!

Но лакей ужъ вскочилъ на козлы, лошади тронулись, и карета покатилась.

Женщины еще долго стояли за воротами и разговаривали о барынѣ. Рыжая женщина спрашивала у сосѣдки, сколько кому досталось денежной милости.

— Да никому ничего не досталось, — слышался отвѣтъ, — Скупердяйка, сквалыжница, нужды нѣтъ, что въ каретѣ на графскомъ положеніи пріѣхала. Только тремъ жилицамъ Кружалкиной и выдала на кофей по полтиннику, — отвѣчала костлявая черная женщина въ усахъ и въ кацавейкѣ, накинутой на голову. — А намъ хоть-бы плюнула. Съ чѣмъ пріѣхала, съ тѣмъ и уѣхала. Шарить пріѣзжала, разнюхивать…

— Разнюхивать? Вотъ чортъ ихъ носитъ! — проговорилъ кто-то.

Мало-по-малу женщины стали расходиться.

Вечеромъ въ квартиру Кружалкиной пришелъ «писарь», когда-то ея жилецъ, совсѣмъ спившійся человѣкъ, когда-то служившій въ полицейскомъ участкѣ паспортистомъ, и сталъ предлагать жилицамъ свои услуги по части писанія прошеній о пособіяхъ и вспомоществованіяхъ передъ Рождественскимъ праздникомъ. Въ кухню къ Кружалкиной, гдѣ сидѣлъ писарь, явились для писанія прошеній и жилицы изъ другихъ квартиръ. Писарь былъ неряшливый, грязный, косматый среднихъ лѣтъ человѣкъ съ краснымъ лицомъ, въ продранномъ на локтяхъ, залоснившемся вицмундирномъ сюртукѣ, у котораго не хватало нѣсколькихъ пуговицъ, но къ нему угловые жильцы относились съ нѣкоторымъ почетомъ и называли его бариномъ. Писарь условился писать прошенія по гривеннику съ его бумагой, но, кромѣ того, выговорилъ себѣ угощеніе, на которое была сдѣлана складчина между жилицами. Писали большей частью прошенія въ то «сапожное» общество, изъ котораго днемъ пріѣзжала барыня для обслѣдованія просителей. Это общество было новое, не отличалось еще особой популярностью между лицами, живущими подачками, а потому прошенія въ него до сихъ поръ были написаны только очень немногими. Пріѣздъ барыни, члена его совѣта, надоумилъ вѣчныхъ просительницъ.

На кухонномъ столѣ стояла бутылка водки, нѣсколько накрошенныхъ соленыхъ огурцовъ на тарелкѣ, рюмка съ отбитой ножкой, превращенная въ стаканчикъ, лежали хлѣбъ и облѣзлый портфель безъ замка, съ канцелярскими принадлежностями писаря. Писарь выпивалъ, закусывалъ и писалъ, время отъ времени отирая перо о волоса на головѣ. Писарь писалъ усердно, вводилъ «чувствительныя» и «жалкія слова» въ прошенія, но просительницы все-таки были ими не совсѣмъ довольны.

— Голубчикъ, да тутъ жалости мало, — говорила женщина съ подвязаннымъ глазомъ.

— Жалости мало? Да что ты, матка! Какой-же еще жалости надо! Я всѣ слезныя слова вставилъ, — отвѣчалъ писарь, попыхивая папиросой.

— Нѣтъ, баринъ, ты разучился, ты въ прошломъ голу куда жалостнѣе писалъ. Отчего, напримѣръ, ты не написалъ одръ болѣзни? На одрѣ болѣзни… Вѣдь я-же больная женщина.

— Не подходитъ тутъ одръ… Коли одръ, то должна лежатъ въ больницѣ, а ты дома, сотки глотаешь, соленой треской закусываешь, такъ какой-же тутъ одръ! — оправдывался писарь.