Николай Лейкин - Новый знакомый

Въ кабинетъ Максима Макаровича Головцова, давно уже дѣйствительнаго статскаго, вошла супруга его Варвара Тимофѣевна, полная, рослая, затянутая въ корсетъ, пожилая дама и сказала, вздернувъ носъ кверху:

— Фу, какъ у васъ здѣсь накурено!

— Да вѣдь ужъ курю папиросы, такъ какъ-же иначе-то? А при работѣ я не могу не курить, — отвѣчалъ Головцовъ, отодвигаясь отъ письменнаго стола и оборачиваясь къ женѣ.

Онъ былъ въ старенькомъ пиджакѣ, сильно потертомъ, который всегда бываетъ милъ при домашней работѣ, въ цвѣтной сатиновой сорочкѣ и въ широкихъ гарусныхъ туфляхъ.

— Надѣюсь, что у васъ ничего спѣшнаго? — спросила жена.

— Какъ ничего спѣшнаго! Нарочно сегодня остался дома, чтобы работать. Въ министерствѣ мѣшаютъ. Я докладъ составляю. Въ субботу его надо представить. Завтра онъ долженъ поступить въ переписку, — говорилъ супругъ, вскидывая на лысый лобъ золотыя очки и дѣлая страдальчески-кислую гримасу. — Очень спѣшное дѣло.

— Знаете, вы все-таки оставьте ваши бумаги и выдьте на минуту въ гостиную. У насъ гость.

— Кто такой? Какой гость? Я вѣдь велѣлъ сказать швейцару, чтобы никого не принимать.

— Онъ не къ вамъ. Онъ къ намъ. Вы его даже и не знаете. Но все-таки вы должны съ нимъ познакомиться. Онъ съ визитомъ пріѣхалъ. Пріѣхалъ къ намъ. Желаетъ познакомиться съ вами. Я сказала, что вы дома.

— Матушка, да нельзя-ли пронести мимо меня чашу сію? — взмолился мужъ. — Вѣдь это молокососъ какой-нибудь.

— Нельзя-же намъ быть знакомыми съ одними стариками. Вы забываете, у васъ дочь дѣвица… Одѣвайтесь, одѣвайтесь и выходите въ гостиную. Мы будемъ ждать.

— Да кто такой? Скажи мнѣ, по крайней мѣрѣ, кто онъ? — не поднимаясь съ кресла, спрашивалъ Головцовъ.

— Художникъ Захарцевъ, прекрасный молодой человѣкъ, очень талантливый. Мы съ нимъ познакомились въ Ниццѣ. Его картина была въ Великомъ посту на выставкѣ и произвела фуроръ.

— Не слыхалъ такого.

— Вы многаго чего не слыхали. Но, все-таки, вставайте, одѣвайтесь и выходите къ намъ. А я пойду. Я оставила съ нимъ въ гостиной Надинь.

— Ахъ, матушка! У меня спѣшное дѣло, а тутъ… И что-бы ему было пріѣхать передъ обѣдомъ, когда ужъ я кончилъ-бы работу и былъ одѣть! А то въ такое время…

— Одѣвайтесь. Сейчасъ я вамъ пришлю Ивана, и онъ подастъ вамъ… Странный человѣкъ… Дочь невѣста… А онъ не хочетъ быть даже отцомъ… Вѣдь невѣжествомъ можно всѣхъ разогнать.

Варвара Тимофѣевна вышла изъ кабинета, шурша шелковой юбкой.

— Вотъ не было печали-то!.. — досадливо бормоталъ Головцовъ, поднимаясь съ кресла, и позвонилъ. — Шляются по за-границамъ… знакомятся на каждомъ перекресткѣ, а ты тутъ выходи къ каждому мальчишкѣ, говори ему привѣтливыя слова. Эхъ!..

Вошелъ лакей Иванъ.

— Дай мнѣ переодѣться, — отнесся къ нему Головцовъ.

— Что прикажете подать? — спросилъ лакей.

— Прежде всего сапоги. А затѣмъ, что поближе… чтобы поскорѣй… Сюртукъ, вицмундиръ, что-ли…

— Вицмундиръ приготовленъ.

— Ну, вицмундиръ. Кто тамъ пріѣхалъ? Я вѣдь сказалъ, чтобы не принимать.

— Да они къ барынѣ. Спросили про барыню и про барышню, — отвѣчалъ лакей, переодѣвая Головцова. — Умываться еще разъ не будете?

— Нѣтъ. Какъ фамилія этого гостя?

— Не могу знать-съ. Они подали карточку, я не посмотрѣлъ и отнесъ барынѣ. Черненькій такой, жиденькій… пенснэ золотое на золотой цѣпочкѣ и на затылкѣ проплѣшинка.

— Очень молодой человѣкъ? — спрашивалъ Головцовъ, перемѣняя сорочку.

— Нельзя сказать, чтобы очень. Средственный. Ужъ если проплѣшинка, то какъ-же…

— Ахъ, нынче съ ученической скамьи и то плѣшивые — жизнь очень рано узнаютъ.

— Орденъ на шею прикажете?

— Зачѣмъ? Что я ему представляться буду, что-ли! И часовъ не надо, не надо. Да отвори ты фортку въ кабинетѣ. Я вернусь, такъ работать буду. Надо вывѣтрить. Тутъ я очень накурилъ.

Головцовъ былъ одѣтъ и выходилъ изъ кабинета. Онъ прошелъ двѣ комнаты, взглянулъ на себя въ зеркало и, сдѣлавъ строгое лицо, вступилъ въ гостиную.

Въ гостиной сидѣли: жена, дочь Надинь и молодой брюнетъ съ нѣсколько помятымъ уже лицомъ, въ пенснэ, съ бородкой Генриха IV. Онъ былъ во фракѣ и держалъ на колѣняхъ бобровую шапку. Жена тотчасъ-же поднялась. Поднялся и брюнетъ.

— А вотъ и мой мужъ, папаша Надинь, — обратилась Варвара Тимофѣевна къ брюнету. — Максъ, позволь тебѣ представить нашего ниццскаго кавалера, о которомъ я тебѣ писала и говорила. Осипъ Иванычъ Захарцевъ. Осипъ Иванычъ, Максъ, почти ежедневно сопутствовалъ намъ въ нашихъ прогулкахъ но окрестностямъ, ѣздилъ съ нами нѣсколько разъ изъ Ниццы въ Монте-Карло и разъ, взявъ у меня пять франковъ на счастье, принесъ мнѣ двадцать восемь.

Головцовъ пожалъ руку брюнету и проговорилъ:

— Очень пріятно… Давно въ Петербургѣ?

— Да я живу здѣсь… Я пріѣхалъ мѣсяцемъ позже вашей супруги и Надежды Максимовны, потому что изъ Ниццы проѣхалъ на мѣсяцъ въ Римъ.

— Садитесь, пожалуйста, Осипъ Иванычъ, просила брюнета Варвара Тимофѣевна. — Вы курите? Курите, пожалуйста. У насъ мужемъ моимъ всѣ комнаты окурены. Максъ, предложи папиросу, — взглянула она на мужа.

— Благодарю васъ. У меня свои, — поклонился гость. — Знаете, папиросы такая вещь для курильщика, что какъ-бы ни были хороши чужія, свои, хоть и плохенькія, всегда лучше. Привычка…

— Надинь… Спички мосье Захарцеву… — командовала мать. — Подвинь пепельницу. Осипъ Иванычъ, Максъ, тотъ самый художникъ, картиной котораго ты такъ восторгался въ посту на выставкѣ.

Головцовъ сначала-было сдѣлалъ женѣ удивленные глаза, но потомъ спохватился и- произнесъ:

— Да, да… Прелестная картина… Бездна воздуха, вкуса…

— А лѣсъ-то какъ сдѣланъ! — восторгалась супруга. — Я плохая цѣнительница, но все-таки прямо чувствовала…

Художникъ улыбнулся.

— Позвольте… Тамъ на картинѣ нѣтъ лѣса… — сказалъ онъ.

— Ну, дерево, дерево. Я не такъ называю…

— Тамъ кустъ.

— Ну, да, кустикъ. Я не такъ называю. Каждый листочекъ, каждая вѣточка… Восторгъ, что такое! Ну, вотъ Осипъ Иванычъ, у насъ четверги… Милости просимъ къ намъ въ четвергъ поскучать вечерокъ. Прямо говорю: поскучать. Нынѣшняя молодежь такая, что ничего веселаго не можетъ устроить. Устраиваются танцы, заводятся пти жё… Но, откровенно говоря, все это вяло. Впрочемъ, милости просимъ.

— Почту за особенное удовольствіе… — поклонился гость, поднялся и сталъ прощаться.

Хозяйка дала звонокъ прислугѣ, вызывая ее въ прихожую.

— Такъ ждемъ, — сказала она гостю.

Тотъ еще разъ поклонился и вышелъ изъ гостиной.

Гость ушелъ, а старикъ Головцовъ стоялъ посреди гостиной и думалъ:

«И стоило меня изъ-за всего этого отрывать отъ спѣшнаго дѣла! Неужели нельзя было объявить этой мазилкѣ, что меня дома нѣтъ, что я на службѣ!»