Николай Лейкин - Питерский гость

Село Подлѣсное въ большомъ переполохѣ. Къ крестьянину Ивану Захарову пріѣхалъ въ гости изъ Петербурга его двоюродный братъ купецъ Харлюзинъ, когда-то тоже крестьянинъ села Подлѣснаго, но лѣтъ двадцать пять уже не бывавшій въ немъ. Харлюзинъ привезъ и жену свою, дабы показать ей то мѣсто, гдѣ онъ родился и провелъ свое дѣтство. Харлюзинъ пріѣхалъ только вчера вечеромъ и произвелъ такой переполохъ среди крестьянъ, что большинство изъ нихъ наутро и на работы не пошло. Вотъ стоятъ они около избы Ивана Захарова и ждутъ, чтобы увидѣть Харлюзина и его жену, но гости еще не просыпались. Въ толпѣ мужики и бабы. Есть древнія старухи.

Все это считаетъ себя родственниками Харлюзину и пришло съ надеждой на срывку подарка или по крайней мѣрѣ угощенія. Нѣкоторые то и дѣло забѣгаютъ на дворъ, возвращаются и сообщаютъ:

— Спитъ еще. Не вставалъ. Вишь, какой! По-питерски…

— Да вѣдь богатѣйшіе-то купцы все такъ. Люди къ обѣдни — а они только еще глаза протираютъ. Бывалъ я въ Питерѣ-то… знаю… поясняетъ кудластый мужикъ въ разорванномъ картузѣ.

— А очень развѣ богатъ? задаетъ вопросъ босоногая баба въ ситцевомъ платкѣ.

— Страсть. Одинъ домъ тысячевъ тридцать стоитъ. Каменный. Самиха у него и по буднямъ кромѣ какъ въ матерчатыхъ платьяхъ не щеголяетъ. Вотъ ты и смотри на него… А когда-то вотъ тутъ, у насъ, въ деревнѣ родился, босоногій по лужамъ прыгалъ да баловался. За волосья я его таскивалъ. Сколько разъ таскивалъ. Родня вѣдь тоже… Надо было поучить.

— Съ которой стороны онъ тебѣ родня-то?

— А въ сватовствѣ. Отецъ его въ сватовствѣ намъ приходился, ну и онъ стало-быть…

— Ну, намъ ближе… Намъ какъ возможно… Намъ онъ по Ивану Захарычу ежели, то совсѣмъ близкая родня, говоритъ баба. — За Иваномъ-то Захаровымъ вѣдь моя племянница выдана, а Харлюзинъ-то Иванъ Тимофѣичъ двоюродный братанъ Ивану Захарову.

— Такъ гдѣ жъ тутъ ближе! Это седьмая вода на киселѣ… возражаетъ плѣшивый мужикъ безъ шапки. — Вотъ намъ онъ родня, такъ родня.

— А вамъ онъ какъ же?..

— Да мать евонная изъ дома моего дяди взята была — во какая родня. Дядина она дочка, а мнѣ, стало быть, сестра двоюродная.

— Такъ, стало быть, ты ему дядя?

— Дядя и есть. Самый близкій дядя. Когда матка евонная замужъ-то выходила, я какъ помню! Помню чудесно…

Со двора выбѣгаетъ рябой мужиченко съ клинистой бородкой.

— Всталъ. У рукомойника умывается, сообщаетъ онъ. — Дочка Ивана Захарыча самоваръ около крыльца ставитъ. Сейчасъ будутъ чай пить. Я подошелъ къ нему: «съ пріѣздомъ, говорю, Иванъ Тимофѣичъ, дай вамъ Богъ въ радости»… Глядитъ и не узналъ. «Не узнаешь?» говорю. «Не узнаю». «Въ сватовстѣ, говорю, приходимся. Пантелей Михайловъ я». «Гдѣ, говоритъ, узнать, коли по четырнадцатому году изъ деревни я уѣхалъ». Чай будутъ пить на задахъ, на огородѣ, Иванъ Захаровъ и столъ туда понесъ.

— На огородѣ? Такъ надо туда итти.

Вся толпа перекочевываетъ на зады и останавливается у огороднаго плетня. Трое ребятишекъ залѣзаютъ на дерево.

На огородъ между тѣмъ вынесли столъ, покрыли его холстиной. Жена и дочь Ивана Захарова разставляли на столѣ чашки.

— Алена Митревна! Подь-ка сюда. Разскажи, чѣмъ онъ тебѣ поклонился, манитъ какая-то баба жену Ивана Захарова.

— Послѣ, Устиновна, послѣ все покажу. Некогда теперь.

— Ты только крикни мнѣ: шелковымъ товаромъ или такъ чѣмъ?

— Шелковымъ, шелковымъ.

— А дочкѣ-то твоей?

— Потомъ. Надо еще за молокомъ бѣжать.

Хозяйка скрывается. Дочь, перегибаясь корпусомъ назадъ, тащитъ на столъ большой кипящій самоваръ. Появляется большая дворовая собака и начинаетъ обнюхивать ножки стола.

— И Шарикъ-то радъ. И ему пожива будетъ. Хлѣбцемъ купецъ покормитъ, замѣчаетъ кто-то.

На огородѣ показывается Харлюзинъ. Онъ въ шелковомъ халатѣ на распашку и поглаживаетъ объемистое чрево. Сзади его, переваливаясь съ ноги на ногу, идетъ жена его, полная дама въ ситцевой блузѣ. Ситецъ не уклоняется отъ наблюденія бабъ.

— А говорили, въ шелкахъ вся! Брислетки на рукахъ! бормочутъ онѣ. — Гдѣ же тутъ шелки-то? Такъ себѣ ситчикъ простенькій, стиранный.

Мужики снимаютъ шапки и кричатъ изъ-за плетня:

— Здравствуй, Иванъ Тимофѣичъ! Съ благополучнымъ пріѣздомъ! Дай Богъ тебѣ въ радости на родинѣ… И хозяюшкѣ твоей почтеніе… И ей дай Богъ… Не знаемъ только, какъ величать-то ее у тебя.

— Здравствуйте, други любезные, здравствуйте… отвѣчаетъ Харлюзинъ.

— Вспомнилъ ли насъ, батюшка Иванъ Тимофѣичъ? Мы такъ тебя помнимъ чудесно. Вѣдь съ родни приходимся.

— Гдѣ же припомнить, господа! Столько уже лѣтъ…

— У богатыхъ-то всегда память коротка насчетъ бѣднаго сословія, Иванъ Тимофѣичъ, замѣчаетъ лысый мужикъ. — А мы тебѣ родня близкая. Мамашенька твоя покойница, дай Богъ ей царство небесное, какъ разъ мнѣ троюродной теткой приходится.

— Да вѣдь ужъ здѣсь по деревнѣ всѣ родня… что говорить… Вотъ и намъ тоже… Нашъ батюшка покойникъ еще сѣменами помогалъ твоему батюшкѣ. Дворы-то рядомъ были… заявляетъ баба. — Съ пріѣздомъ тебя, кормилецъ! Авось, Афимью вспомнишь! Тетка вѣдь тебѣ. Хоть дальняя, я тетка.

— Рѣшительно, господа, никого не помню… разводитъ руками Харлюзинъ. — Ну, да вотъ познакомимся. Очень пріятно.

— Хлѣба-соли къ намъ откушать милости просимъ, Иванъ Тимофѣичъ. Съ супругой просимъ… кланяется лысый мужикъ. — Ефремъ я… Въ сватовствѣ мы родней-то приходимся. Ужъ не обидь.

— Зайду, зайду. Вотъ только маленько поосмотримся.

— Иванъ Тимофѣичъ! А меня, стараго пса, помнишь? спрашиваетъ кудластый мужикъ. — Ты и намъ въ сватовствѣ родня. Бывало, я тебя какъ сгребу маленькаго за волосья, а ты меня сейчасъ просить: «дяденька, Давыдъ Андреичъ, не таскай меня, я выросту большой, такъ рубаху тебѣ ситцевую подарю, полштофъ выставлю, рублемъ поклонюсь». Вотъ теперь посмотримъ, гдѣ твоя правда. Помнишь ли Давыдку-то?

— Рѣшительно не помню.

— Ахъ, ты какой! Грѣхъ сродственниковъ-то позабывать. Ну, да за это мы съ тебя пять лишнихъ стаканчиковъ…

Харлюзинъ промолчалъ и сталъ отходить отъ плетня. Мужики и бабы въ недоумѣніи начали перешептываться.

— Носъ задираетъ! Вонъ оно и смотри! донеслось ему въ догонку. — Питерская штучка.

— Иванъ Тимофѣичъ! Ты ужъ тамъ какъ хочешь, а съ пріѣздомъ тебя поздравить надо! крикнулъ кудластый мужикъ. — Безъ этого, другъ любезный, нельзя. Мы за этимъ и пришли. Какъ знаешь, а по стаканчику поднеси! Кабакъ теперь открытъ и за четверткой я живо спорхаю.

Харлюзинъ обернулся.

— Не лучше ли, други любезные, это сдѣлать потомъ? спросилъ онъ. — Натощакъ-то какъ будто бы оно и не ловко.