Николай Лейкин - В гостях у турок

Скорый поѣздъ только что вышелъ изъ-подъ обширнаго, крытаго стекломъ желѣзнодорожнаго двора въ Буда-Пештѣ и понесся на югъ, къ сербской границѣ.

Въ вагонѣ перваго класса, въ отдѣльномъ купэ, изрядно уже засоренномъ спичками, окурками папиросъ и апельсинными корками, сидѣли не старый еще, довольно полный мужчина съ русой подстриженной бородой и молодая женщина, недурная собой, съ красивымъ еще бюстомъ, но тоже ужъ начинающая рыхлѣть и раздаваться въ ширину. Мужчина одѣтъ въ сѣрую пиджачную парочку съ дорожной сумкой черезъ плечо и въ черной барашковой скуфейкѣ на головѣ, дама въ шерстяномъ верблюжьяго цвѣта платьѣ съ необычайными буфами на рукавахъ и въ фетровой шляпкѣ съ стоячими крылышками какихъ-то пичужекъ. Они сидѣли одни въ купэ, сидѣли другъ противъ друга на диванахъ и оба имѣли на диванахъ по пуховой подушкѣ въ бѣлыхъ наволочкахъ. По этимъ подушкамъ, каждый, хоть разъ побывавшій заграницей, сейчасъ-бы сказалъ, что это русскіе, ибо заграницей никто, кромѣ русскихъ, въ путешествіе съ пуховыми подушками не ѣздитъ. Что мужчина и дама русскіе, можно было догадаться и по барашковой скуфейкѣ на головѣ у мужчины, и наконецъ по металлическому эмалированному чайнику, стоявшему на приподнятомъ столикѣ у вагоннаго окна. изъ подъ крышки и изъ носика чайника выходили легонькія струйки пара. Въ Буда-Пештѣ въ желѣзнодорожномъ буфетѣ они только что заварили въ чайникѣ себѣ чаю.

И въ самомъ дѣлѣ, мужчина и дама были русскіе. Это были наши старые знакомцы супруги Николай Ивановичъ и Глафира Семеновна Ивановы, уже третій разъ выѣхавшіе заграницу и на этотъ разъ направляющіеся въ Константинополь, давъ себѣ слово посѣтить попутно и сербскій Бѣлградъ, и болгарскую Софію.

Сначала супруги Ивановы молчали. Николай Ивановичъ ковырялъ у себя въ зубахъ перышкомъ и смотрѣлъ въ окно на разстилающіяся передъ нимъ, лишенныя уже снѣга, тщательно вспаханныя и разбороненныя, гладкія, какъ билліардъ, поля, съ начинающими уже зеленѣть полосами озимаго посѣва. Глафираже Семеновна вынула изъ сакъ-вояжа маленькую серебряную коробочку, открыла ее, взяла оттуда пудровку и пудрила свое раскраснѣвшееся лицо, смотрясь въ зеркальце, вдѣланное въ крышечкѣ, и наконецъ произнесла:

— И зачѣмъ только ты меня этимъ венгерскимъ виномъ поилъ! Лицо такъ и пышетъ съ него.

— Нельзя-же, матушка, быть въ Венгріи и не выпить венгерскаго вина! отвѣчалъ Николай Ивановичъ. — А то дома спроситъ кто-нибудь — пили-ли венгерское, когда черезъ цыганское царство проѣзжали? — и что мы отвѣтимъ! Я нарочно даже паприки этой самой поѣлъ съ клобсомъ. Клобсъ, клобсъ… Вотъ у насъ клобсъ — просто бифштексикъ съ луковымъ соусомъ и сметаной, а здѣсь клобсъ — зраза, рубленая зраза.

— Во-первыхъ, у насъ бифштексики съ лукомъ и картофельнымъ соуомъ называются не просто клобсъ, а шнель-клобсъ, возразила Глафира Семеновна. — А во-вторыхъ…

— Да будто это не все равно!

— Нѣтъ, не все равно… Шнель по нѣмецки значитъ — скоро, на скору руку… А если клобсъ безъ шнель…

— Ну, ужъ ты любишь спорить! — махнулъ рукой Николай Ивановичъ и сейчасъ-же перемѣнилъ разговоръ. — А все-таки, въ этомъ венгерскомъ царствѣ хорошо кормятъ. Смотри-ка, Какъ хорошо насъ кормили на станціи Буда-Пештъ! И какой шикарный ресторанъ. Молодцы цыгане.

— Да будто тутъ все цыгане? — усумнилась Глафира Семеновна.

— Венгерцы — это цыгане. Ты вѣдь слышала, какъ они разговариваютъ: кухар… гахачъ… кр… гр… тр… горломъ. Точь въ точь какъ наши халдеи по разнымъ загороднымъ вертепамъ. И глазищи у нихъ съ блюдечко, и лица черномазыя.

— Врешь, врешь! По станціямъ мы много и бѣлокурыхъ видѣли.

— Такъ вѣдь и у насъ въ цыганскихъ хорахъ есть не черномазыя цыганки. Вдругъ какая нибудь родится не въ мать, не въ отца, а въ проѣзжаго молодца, такъ что съ ней подѣлаешь! И наконецъ, мы только еще что въѣхали въ цыганское царство. Погоди, чѣмъ дальше, тѣмъ все черномазѣе будутъ, — авторитетно сказалъ Николай Ивановичъ, пошевелилъ губами и прибавилъ:- Однако, ротъ такъ и жжетъ съ этой паприки.

Глафира Семеновна покачала головой.

— И охота тебѣ ѣсть всякую дрянь! — сказала она.

— Какая-же это дрянь! Растеніе, овощъ… Не сидѣть-же повсюду, какъ ты, только на бульонѣ, да на бифштексѣ. Я поѣхалъ путешествовать, образованіе себѣ сдѣлать, чтобы не быть дикимъ человѣкомъ и все знать. Нарочно въ незнакомыя государства и ѣдемъ, чтобы со всѣми ихними статьями ознакомиться. Теперь мы въ Венгріи и — что есть венгерскаго, то и подавай.

— Однако, фишзупе потребовалъ въ буфетѣ, а самъ не ѣлъ.

— А все-таки попробовалъ. Попробовалъ и знаю, что ихній фишзупе — дрянь. Фишзупе — рыбный супъ. Я и думалъ, что это что-нибудь вродѣ нашей ухи: или селянки, потому у венгерцевъ большая рѣка Дунай подъ бокомъ, такъ думалъ, что и рыбы всякой много, анъ выходитъ совсѣмъ напротивъ. По моему, этотъ супъ изъ сельдяныхъ головъ, а то такъ изъ рыбьихъ головъ и хвостовъ. У меня въ тарелкѣ какія-то жабры плавали. Солоно, перечно… кисло… вспоминалъ Николай Ивановичъ, поморщился и, доставъ изъ угла на диванѣ стаканъ, сталъ наливать себѣ въ него изъ чайника чаю.

— Бр… издала звукъ губами Глафира Семеновна, судорожно повела плечами и прибавила:- Погоди… накормятъ тебя еще какимъ-нибудь крокодиломъ, ежели будешь спрашивать разныя незнакомыя блюда.

— Ну, и что-жъ?…Очень радъ буду. По крайности, въ Петербургѣ всѣмъ буду разсказывать, что крокодила ѣлъ. И всѣ будутъ знать, что я такой образованный человѣкъ безъ предразсудковъ, что даже до крокодила въ ѣдѣ дошелъ.

— Фи! Замолчи! Замолчи, пожалуйста! замахала руками Глафира Семеновна. — Не могу я даже слушать… Претитъ…

— Черепаху-же въ Марсели ѣлъ, когда третьяго года изъ Парижа въ Ниццу ѣздили, лягушку подъ бѣлымъ соусомъ въ Санъ-Ремо ѣлъ. При тебѣ-же ѣлъ.

— Брось, тебѣ говорятъ!

— Ракушку въ Венеціи проглотилъ изъ розовой раковинки, хвастался Николай Ивановичъ.

— Если ты не замолчишь, я уйду въ уборную и тамъ буду сидѣть! Не могу я слышать такія мерзости.

Николай Ивановичъ умолкъ и прихлебывалъ чай изъ стакана. Глафира Семеновна продолжала:

— И наконецъ, если ты ѣлъ такую гадость, то потому что былъ всякій разъ пьянъ, а будь ты трезвъ, ни за чтобы тебя на это не хватило.

— Въ Венеціи-то я былъ пьянъ? воскликнулъ Николай Ивановичъ и поперхнулся чаемъ. — Въ Санъ-Ремо — да… Когда я въ Санъ-Ремо лягушку ѣлъ — я былъ пьянъ. А въ Венеціи…

Глафира Семеновна вскочила съ дивана.

— Николай Иванычъ, я ухожу въ уборную! Если ты еще разъ упомянешь про эту гадость, я ухожу. Ты очень хорошо знаешь, что я про нее слышать не могу!