Руслан Смородинов - Нинка

Руслан Смородинов

Нинка

Нинкин муж был рецидивистом. То есть изредка приезжал на побывку к жене, потом совершал правонарушение и отправлялся восвояси.

Несмотря на краткость восхищений, он таки успел заделать трехпалую дочурку ангельской наружности. На трехпалость папаша не расстроился: Бога не помянул, но и пить не бросил, а только отметил: "Щипачом, увы, не будет..."

А дочка наотрез отказывалась выговаривать "эр". В этом, видимо, сказывался ее подсознательный протест против квартирующего папаши: раз нет буквы "эр", нет и "рецидивиста". Сам же папаша мнил себя большим педагогом, считая, впрочем, само это слово ругательством.

- Скажи "эр"! - кричал он на девочку. - Скажи "эр", сучья дочь!!

Детские плечики инстинктивно подымались - наверно, в надежде оградить перепонки от ненужных звуков, а изо рта лилось нечто жалобное, но не рычащее.

- Не "э-э-э", сучья дочь, мать твою в псарню, а "р-р-р-э-э-э"!..

- "Э-э-э", - пыталась дочурка и плакала.

- Не "э-э-э", - папаша поднял девочку за плечи и встряхнул, - а "р-р-р-э-э-э"!!

Ребенок издал нечто близкое свисту и подавился икотой. С тех пор трудности возникли вообще со всем алфавитом - девочка стала заикаться...

Про это мне рассказала сама Нинка. Большая, чуть ли не под два метра, блондинистая, некрасивая, искренняя, - таковой она объявилась на нашем курсе. Оказалось, что ее оставили на второй год. Причем оставили по ее же собственной просьбе - она пришла в деканат и заявила:

- Вы зря меня перевели на следующий курс. Я такая тупая, что не уяснила программу.

Ее отговаривали, взывали к аргументам, говорили, что далеко не все усваивают курс в должной степени, и это, однако, не мешает скакать с курса на курс вплоть до диплома. Нинка на это только беспокоилась:

- Нельзя так, нечестно...

Выяснилось также, что Нинка училась в институте уже тот срок, за который студент, лишенный беспорядочности, давно получает диплом: она то оставалась на второй год, то брала "академический" по причине непродолжительной свободы мужа.

Нинка явилась для нас чем-то вроде экскурсовода. Она рассказывала про те темные времена, когда в институте еще возникали мордобойные недоразумения по национальному вопросу. Она была свидетелем нескольких белогорячечных попыток суицида в общаге, после которых лестничные пролет вокруг лифта заварили наконец страховочными сетками. Она даже знала, чья голова оставила ту или иную выбоину в стене, уверяя, что сама выбоина еще хранит запекшиеся остатки:

- Вот эта трещина, - говорила Нинка, указывая на глубокую вмятину в метре от плинтуса, - оставлена Вовкой Кирзаевым. Его поэтическая голова не выдержала недельного запоя и с разбегу направила себя в самый центр будущего отпечатка. - Она поковырялась в трещине и извлекла нечто, похожее на комок волос, склеенный то ли олифой, то ли мозговой жидкостью поэта Кирзаева.

Кроме того, Нинка знала, где поблекшему во всех отношениях организму выгоднее сдавать бутылки и к какому преподавателю лучше напроситься на зачет. Короче, мы полюбили Нинку. А Нинка и без того всех любила...

Впрочем, мы забежали вперед. Для полноты картины надо отмотать несколько лет - к первому курсу. Помнится, шла пара старославянского. Преподаватель Вась-Вась Калугин, обладая незаурядным умом, наивно ожидал соответствующего уровня от каждого. Он не утруждал себя особой щепетильностью в разжевывании тех или иных нюансов и за одну лекцию нагрузил нас столь непосильной информацией, что даже пращуры наши удивились бы, наверно, обилию научности, скрытой в ихнем языке. Благо, старославянский я немного знал, а потому отставал от рассуждений Вась-Васи только страниц на десять-пятнадцать стандартного учебника. Большинство же вообще бросило конспектировать, поняв свою абсурдность затеи уразуметь зараз хотя бы одну из трех палатализаций. С перепугу у многих женщин начались месячные. Иные еще долго шарахались от слов "юс йотированный"...

После такой интенсивной лекции мои мозги взмолились об отдыхе. Еще меня мучил похмельный сушняк. Я зашел в столовку (в ней же находилось нечто вроде бара), взял два по сто пятьдесят "Столичной" и запить. Мысли покидали голову, просачивались в форточку и поднимались к облакам. Я глядел вслед уходящим идеям и завидовал их воспарению и скорой встречи с Богом. Только было немного стыдно за их пустоту и за их несоответствующую действительности тщеславность. И дабы снять эту неуютность, я взял еще сто пятьдесят, попутно поведав бармену о категорическом императиве:

- Все говорят - душа просит, а мне пред Богом стыдно. А когда полость зальешь - сам себе незаметнее становишься. И сразу несуразности меньше. Вот ты говоришь - совесть...

- Я говорю?..

- Ну не ты - они, - я указал на вывешенные портреты классиков русской литературы. - А что такое совесть? Это же категорический императив... Ты Канта читал?..

- Иди-иди, - заскучал бармен. - Тоже мне, императрический кооператив...

Мир несовершенен, подумал я. Прав Шопенгауэр, будь он трижды...

Зал пустовал. Из колонок исходило что-то негромкое и иностранное. В углу спала отнюдь не тощая кошка. Я взял пластиковый стакан и пошел к столику. И тут появилась она - Нинка. Точнее, сперва я увидел нечто большое в джинсах и тельнике, а лишь потом осознал женское по третьему размеру бюста.

- Привет! - улыбнулась она. - Первокурсник?

- Руслан меня зовут... Курю "Приму"... Женщину не познавал около месяца... На данный период читаю Евгения Шварца... А именно сейчас - пью водку. Потому что категорический императив и несовершенство мира...

- Достаточно. Подходит...

Мы взяли еще, сели за столик. Нинка поинтересовалась, почему я такой грустный?

- После старославянского, - отвечаю. - Представляешь, каково христианину узнать, что священное слово "Христос" начинается с буквы "хер"?..

Нинка рассказывала, как здорово в Литинституте, какие вокруг все выпивохи и таланты. Говорила, что учится и одновременно подрабатывает дворничихой. Причем метет те же самые дорожки, что некогда мел незабвенный Андрей Платонов. Поведала также, что любит тяпнуть, особенно на лоне. От слова "лоно" я возбудился и полез целоваться. Потом закричал:

- Все на лоно!

- На лоно! - загорелась Нинка.

Бармен неожиданно поддержал нашу затею, подразумевая, что нам уже давно пора на природу, к матери, в лоно. Мы забрались в какой-то детсадик на Малой Бронной. По пути взяли что-то красное. Пили его прямо из горла.

- Ты любишь Тютчева? - спрашивала Нинка.

- Люблю, - соглашался я.

- Дай я поцелую... Подожди. А Ходасевича?

- Тоже люблю.

- Умница... Подожди. А Георгия Иванова?

- Позднего - люблю...

Потом, кажется, нас выгнала сторожиха. Тем более, что Нинка сломала качели, а я погнул грибок и упал в песочницу. Изгнанные из лона, мы направились в ЦДЛ. Но туда нас не пустили, интеллигентно указав на наше бесподобие.