Вячеслав Софронов - Кучум (Книга 3)

Мелкие, блудливые людишки, думающие лишь о прокормлении собственном, сиюминутной выгоде, гордецы, кичливые соглядаи и доносчики! Почему он должен жить среди них, мнящих себя то героями, то святыми, возвышающими свой ничтожный голос на него, царя, помазанника Божия! Слуги господина, лизоблюды объедков с его стола, готовые проглотить царскую блевотину, лишь бы удостоиться милостивого взгляда. И на них он тратит свое время, жизнь, отпущенные Господом дни, которых осталось так мало?! Прав был Христос, укрывшийся от людей в пустыне. Как только он поспешил обратно к ним, то был тут же предан и убит. Так они поступили с Сыном Божьим. И Божий помазанник для них не указ. Они не могут простить ему унижений и обид, про которые он сам забыл давно и простил их серость, тупость, свинство.

Лишь английская королева Елизавета, женщина великой мудрости и чистоты духовной, могла бы понять его лова, поступки. И он столько лет верил и ждал ее согласия соединиться небесными и земными узами, слиться в единое целое, противостоять окружающему их варварскому миру.

Но и она обманула, не пожелав разделить бремя власти и ответственности за новый, никем не виданный доселе союз. И ее женский умишко не смог принять величайшего замысла, а тем более не хватило решимости к выполнению задуманного.

Господь ей судья... А он как-нибудь доживет свой век и исполнит возложенное на него свыше и передаст державу старшему сыну, который не сумеет не только продолжить отцовские дела, но и не удержит полученное. Смирился он и с этим, не утратив, впрочем, надежду, что Господь не даст погибнуть святой Руси, впитавшей и вобравшей в себя главные заповеди христианской веры, и Москва, ставшая Третьим Римом, благословенна и нерушима, сколь бы не пророчили враги погибель ее.

Открылось ему в долгих ночных бдениях и молитвах, что не будет согласия у трона, когда отойдет он в мир иной, и многие, ох, многие попытаются удержаться на только с виду устойчивом царском горнем месте, чтоб вскоре потерять не только сам трон, но и жизнь вместе с ним.

Нет, не случайно собрал он на свадьбе своей с Марией Нагой младшего сына Федора, бывшего посаженым отцом, а дружкой к себе взял князя Василия Ивановича Шуйского. А со стороны невесты был боярин Борис Федорович Годунов. Поняли ли они сию шутку его? Догадались ли о том намеке, данном им? Вряд ли... Ибо лишь посвященному человеку дано знать тайное. А кто из них способен предвидеть будущее? Да они и завтрашнего дня увидеть не способны. И если слепые кутята вскоре прозревают, то люди, считающие себя зрячими, всю жизнь проводят во тьме душевной, не видя света небесного, поскольку не дано им видеть предначертанного свыше по скудости души и веры. И так живут они, думая, будто и другие столь же слепы и бесчувственны. Но и он не желает собственными руками разлеплять очи их, закрытые струпьями безверия. Нет у него ни времени, ни сил для подобных пустяков.

Иван Васильевич на осень опять уехал в любимую Александрову слободу, куда взял обоих сыновей с женами и молодую свою жену, которая пока манила его свежестью тела, незамутненностью искрящихся восторгом очей, очаровывала и разжигала страсть. Нужно было наедине обдумать военные дела, которые с каждым днем все тревожили его, а польский круль Стефан Баторий становился все более дерзок и нагл. Его войска стояли од Псковом, в то время как шведы брали русские крепости на морском побережье. Не хотелось и думать, что двадцать лет немыслимых трат и нечеловеческого напряжения могли пойти прахом из-за тщедушного польского королька, чей род шел чуть ли не от крестьян.

И здесь, в Александровой слободе, Иван Васильевич не переставал раздражаться от никчемности людишек, суетившихся в дворцовых сенях и переходах. Утром он приказал выпороть двух сенных девок, что вдруг сдуру засмеялись у него за спиной. Пусть найдут другое место для веселья, а не в царских палатах разевают рты и скалят зубы. За стенкой стонала жена старшего сына Елена Шереметьева. Она была на сносях, носила первого в своей жизни ребенка и непрерывно плакала по ночам, боясь умереть при родах. Иван же вместо того, как подобает мужу, прикрикнуть на нее, лез с утешениями, загонял нянек, требуя отвары и примочки. Бабье дело -- рожать и мучаться. Так зачем же они мучают не только мужей, но и всех вокруг?

Иван Васильевич уже в который раз пожалел, что взял с собой Ивана вместе с женой. Могла бы и в Москве родить, вот там бы и выла, подальше от царских ушей. Он толкнул дверь в горницу и вошел, брезгливо морщась, глянул на лежавшую на пуховой перине, развалившись и раскинув ноги, Елену, даже не повернувшую головы к нему.

-- Чего стонешь, дура? -- спросил он громко и хлопнул дверью, пытаясь привлечь внимание снохи, но та лишь глянула на него и опять, отвернувшись, застонала. -- Тебя спрашивают? Долго стонать будешь? -- Иван Васильевич даже пристукнул посохом.

-- Ой, государь, боюсь, ой, боюсь, -- отвечала Елена, не думая вставать перед ним.

-- Бабы, случается, каждый год рожают и ничего. Не орут, как ты, цельный день, не тревожат добрых людей.

-- Тяжко, государь, тяжко мне. Болит все, неможется... -- всхлипнула Елена, верно, желая вызвать его сочувствие.

-- Эка невидаль! Болит! Господь страдал и нам завещал. Пойди лучше в садик, посиди... Слышь, кому говорю?

-- Не хочу в садик. Там еще хуже делается. Здесь буду лежать.

-- Ванька-то где?

-- Пошел куда-то... Не сказал...

-- А ты чего разлеглась? Или не видишь, кто стоит перед тобой? -- Иван Васильевич искал и не находил, на ком сорвать собственную злость и раздражение. Вид снохи с торчащим вверх животом, не одетой должным образом, а тем более не желающей встать перед ним, вызывал все большую ярость и гнев.

-- Ой, ой, -- заохала Елена и повернулась на бок. -- Не могу встать. Тяжко мне.

-- Девка бесстыжая! -- взорвался Иван Васильевич. -- Встать не желаешь, одета в исподнее. Совсем перестали царя бояться, -- и легонько ткнул ее концом посоха в выпяченный живот.

-- Ай, ай, ай, -- завизжала Елена. -- Зачем? Не надо!

-- Ты еще перечить мне?! Девка! В монастырь пойдешь! Запорю! -- и, плохо, понимая, что он делает, Иван Васильевич огрел сноху посохом по спине, метнул в нее кубок с каким-то питьем, затопал ногами.

Дверь приоткрылась, просунулась чья-то голова и тут ясе скрылась, хлопнули сенные двери и послышалось громыхание кованых сапог. В горницу вбежал царевич Иван, неся в руках глиняный горшочек. Он метнулся к жене, встал на колени и прикрыл собой, потом повернул голову к отцу и с ненавистью выкрикнул:

-- Или не видишь, что на сносях она? Зачем обижаешь?

-- Тьфу на вас всех! Ни от кого почтения не вижу. Дармоеды! Навязались на мою несчастную голову. Кормлю вас, одеваю, от врагов берегу, а хоть бы один руку поцеловал, поклонился за заботу мою. Верно, и не дождусь никогда. Все, все смерти моей желаете! Пропадите вы... -- и, не договорив, Иван Васильевич круто повернулся и выскочил из горницы, оставив сына с громко рыдающей женой.