Сергей Терпигорев - Потревоженные тени

— Как сюда меня повезли, дня за два. Они были у нас.

— И Маша?

— И она...

Как ни хорош и даже ни дружен я был с С — м, но я никогда и не начинал даже с ним говорить обо всем этом, то есть об этой своей истории с нежными и попечительными чувствами моими к Маше. Конечно, если бы я мог только предполагать, что он и ее и тетю Глашу знает, — было бы другое совсем, я бы расспрашивал его про них обо всем, до самых мелочей, и он был бы мне от этого еще вдвое ближе.

Теперь зато я начал с удвоенной жадностью расспрашивать его о них, то есть, собственно, о Маше, только так, для приличия, справляясь и о тете Глаше.

Он рассказывал мне, повторял то, что меня интересовало, по нескольку раз с тем большей охотой, что эти расспросы мои и его рассказы удерживали меня возле него, видимо вызывали и меня на некоторые ему признания и, таким образом, сближали меня с ним.

Он рассказывал, повторял мне интересовавшие меня подробности, но я ясно видел, что он ничего не знает из того, что собственно и главнейше интересовало меня: ни о том, что Маша незаконная дочь дяди Васи, ни о том, что если тетя Глаша не оставит ей завещания в случае своей смерти, она останется нищей, — он ничего не знал. Он знал только, что ее, то есть Машу, все очень любят и говорят, что она будет замечательная красавица, что тетя Глаша гордится ею и любит ее так, что и души в ней не чает.

— Нынче летом у нас студент гостил, который в Москве с Володей (его братом) живет, и он был влюблен в нее.

— А она? — спросил я.

— Да она чудная такая, ей ни до чего дела нет.

— Он летом опять к вам гостить приедет?

— Нет, он кончает курс и куда-то уезжает.

И еще рассказал он, что за нею ухаживал также какой-то ремонтер [39], у которого недалеко от их имения снят хутор и помещение все, где у него стоят ремонтные лошади.

— Значит, он постоянно там живет?

— Летом — да, а зимой уезжает в Москву.

— Теперь его, значит, нет?

— Нет.

Все в этом роде он мне рассказывал. Это все, конечно, более или менее тревожило, беспокоило меня.

До праздников оставалось уже недолго, недели две — не больше. За нами должны были приехать или прислать из деревни лошадей, чтобы взять нас. С — ну я уже дал понять — не прямо сказал, но именно дал понять, — что я ее люблю «безумно» и что я носитель ее тайн, что ей угрожает одна опасность, от которой ее никто не спасет, кроме меня, но я ее спасу...

Мне было тогда уже тринадцать лет, и я перечитал уж массу переводных французских и оригинальных русских романов. Марлинского всего я перечитал раза два и бредил его героями, выбирая то того, то другого из них за образец себе. Судьба Маши мне представлялась как раз подходящей для совершения мною подвигов во вкусе героев Марлинского, и я ходил с ужаснейшим сумбуром в голове, едва успевая готовить уроки.

Когда за нами обоими наконец приехали (прислали кучеров с лошадьми) и мы начали с ним прощаться уж совсем одетые по-дорожному, я с чувством сказал ему только несколько слов. Все вопросные пункты и инструкции он получил от меня еще раньше во всех подробностях.

— Я понимаю, — крепко пожав мне руку и обнимая меня, отвечал мне мой друг так же растроганно и в то же время так же серьезно и решительно.

Я уехал домой, исполненный самых возвышенных мыслей и самых серьезных соображений.

Не доезжая версты до нашего дома была мельница, принадлежавшая какому-то купцу Огаркову. Он у нас бывал, то есть приезжал по делам к отцу, и я его видал у него в кабинете. Летом мы всей семьей иногда приезжали к нему на мельницу, и в это время он и жена его выходили к нам и они угощали нас у себя чаем с вареньем и какими-то особенными, необыкновенно вкусными кренделями — обыкновенными баранками, вероятно.

Когда мы теперь подъехали к мельнице, на плотине мы увидели этого Огаркова. Он стоял с какими-то мужиками и разговаривал. Он очень любезно раскланялся со мною и стал поздравлять с приездом и говорил еще какие-то любезности. Кучер приостановил лошадей.

— Маменьку-то вот, жаль, не застанете дома — сейчас только проехали, спешат к тетеньке Глафире Николаевне, — с участием сказал он.

— Что там такое? Случилось что? — с испугом воскликнул я.

— Да нездоровы, кажется, оне, — отвечал Огарков успокоительным тоном, но я видел по лицу его, что он не совсем откровенно мне говорил. — Ничего, все, бог даст, все под богом ходим, может еще и понапрасну потревожили, — добавил он.

Дома, здороваясь с отцом, вышедшим встречать меня на крыльцо, прежде всего я спросил, что такое у тети Глаши случилось, что матушка так поспешила, не дождавшись меня, поскакала туда.

— Да, что ж делать — ужасно это грустно! — с ней, кажется, паралич, — отвечал отец, — плохо ей, по крайней мере так говорят.

Я просто как с горы сорвался и упал в какую-то пропасть. Должно быть, я был хорош, что отец с испугом на лице спросил меня:

— Что с тобою?

— А Маша? — проговорил я.

Он повел меня в дом; в передней с меня сняли теплое платье — я повертывался, шел куда меня вели, здоровался с сестрой, с гувернанткой, с няньками, со всеми, как автомат.

Перепуг всех взял, что со мною такое сделалось. Отец растерянно спрашивал меня, почему это известие так тревожит меня, успокаивал, говорил, что, может быть, все еще окажется благополучно, что верного ничего он и сам не знает, так как все, что им известно. — известно из письма Маши, которая могла просто испугаться, и больше ничего.

Меня, насколько могли, успокаивали; но никому из них и в голову не приходила настоящая причина моего беспокойства. Наконец, много времени спустя уже, я — так долго не решавшийся спросить — задал отцу вопрос о том, что же теперь будет с Машей?

— Да, это ужасно, если только Глафира Николаевна не сделала ей завещания, — согласился и он.

— А она не сделала его?

— Должно быть, нет.

— Я был уверен в этом! У меня было предчувствие! — воскликнул я. — И какая это подлость! Оставить, бросить так ее...

Матушку ожидали только на третий день. Если бы она почему-нибудь решилась там остаться на более продолжительное время, она должна бы была — так было условлено — прислать известить об этом. Эти три дня были для меня целой вечностью, кажется. Наконец на третий день, к вечеру, она приехала.

Положение тети Глаши было, по ее словам, безнадежно. Она лежала без языка, одна рука и одна нога у нее отнялись. Доктора — три, — которые приезжали к ней во время пребывания там матушки, говорили, что прожить она может, пожалуй, еще и проживет, но чтобы выздоровела — на это нет никакой надежды. Я слушал это все вместе с другими и спросил ее:

— И завещание в пользу Маши, конечно, не сделала?

— Никакого, — решительно ответила она, не догадываясь, какое значение имеет этот ее ответ для меня.