Сергей Терпигорев - Потревоженные тени

Я что-то им отвечал.

— Это ваш гувернер? — спросила меня одна из них.

— Да.

— Француз?

— Да.

— Какой красивый! Катя, помнишь? — уж обращаясь к своей подруге, тихонько хихикая и шепотом почти, сказала она. — Помнишь мсье Ришара в Москве? Я сперва подумала, что это он. Я даже испугалась, когда увидала...

И потом, снова обращаясь ко мне, сказала:

— У нас весело; вы почаще приезжайте к нам.

Мы подошли к саду. Ожидавший нас садовник отворил решетчатые ворота, и мы начали входить в прохладную, густую тень лип, кленов, берез. Вдали, на концах аллей, сквозь зелень белели павильоны, храмы, беседки и самый дом с огромным балконом и множеством толстых белых колонн. Дорожки были усыпаны свежим красным песком. Кое-где стояли зеленые скамейки и белые, правильнее серые, потрескавшиеся и потемневшие от времени статуи и бюсты. Мы шли, направляясь к дому. Перед домом расстилался большой газон, посреди него клумба с цветами и в ней статуя нагой женщины.

Сейчас на балкон подадут чай, фрукты, варенье, конфекты, а потом будем играть в жмурки. Потом, перед ужином, маленький балетик. Вы останетесь у нас ночевать? Скоро станет темнеть, куда ж вам ехать ночью! — спрашивала меня девушка.

— Я не знаю. Нам надо домой, — отвечал я.

— Успеете! Все равно завтра утром приедете.

Мы дошли до газона, у которого уже стояли, поджидая нас, Емельянинов и мсье Рамбо, окруженные женщинами.

— Ах, Катя, какой он красавец! Ну, совсем, совсем мсье Ришар! — всматриваясь в моего гувернера, говорила одна девушка другой.

— Говори, говори! Уж ты договоришься! — отвечала ей подруга.

А ты думаешь, я боюсь? Ни вот на сколько! — и она □оказала ей кусочек пальца. — Ах, батюшки, скажите, пожалуйста! Да нисколько я не боюсь, и все тут!

Мы подошли наконец настолько близко, что спор у них прекратился.

— Нравится вам сад? — спросил меня Емельянинов.

— Очень.

— Теперь пойдемте в дом; я вам дом покажу.

Все общество осталось на ступеньках широкой террасы или балкона, а мы, то есть Емельянинов, я и мсье Рамбо, пошли через широко, настежь отворенную стеклянную дверь в обширный темный зал с колоннами, хорами, люстрами. Вдоль стен стояли низенькие диванчики на золоченых ножках, крытые малиновым бархатом. Темный паркетный пол был навощен до того, что по нем трудно даже было идти. Я с любопытством посматривал по сторонам. Из этого огромного зала прошли в другой, тоже с колоннами и люстрами, но меньший. Потом начались гостиные. Потом какие-то комнаты с диванами, стены их от полу до потолка увешаны картинами, до того темными, что ничего не разберешь, только можно видеть темный квадрат и кругом него золотую раму. И таких комнат мы прошли много, и все они наполнены картинами.

— Здесь есть замечательные вещи, — поглядывая на картины, говорил Емельянинов. — Здесь есть картины, подаренные деду Елисаветой Петровной, Екатериной Великой. Он был ведь лейб-кампанцем [70]. Елисавета Петровна очень благоволила к нему. Но зато Разумовский [71]ненавидел его...

Емельянинов при этом почему-то захихикал.

— Я вам покажу портрет деда; он снят в полной парадной тогдашней форме. Теперь темно становится: надо велеть свечи зажечь.

В комнатах становилось, действительно, уж порядочно-таки темно. Мы шли всё дальше, изредка останавливаясь перед каким-нибудь портретом, резным необыкновенным шкафом, часами, вазами.

— А теперь пойдемте наверх, в библиотеку, — сказал Емельянинов, когда мы подошли к какой-то узенькой, винтообразной деревянной лестнице.

Он пошел вверх, за ним я, а за мной мсье Рамбо.

Библиотека эта была огромная комната, по стенам которой с полу до потолка стояли сплошные шкафы с книгами, посредине комнаты большой, длинный письменный стол, на котором глобус, большая чернильница, перья, карандаши и бумага. Емельянинов, остановившись и обводя глазами шкафы, сказал мсье Рамбо:

— Это редкая библиотека, здесь собрана почти вся французская литература прошлого столетия.

Мсье Рамбо почтительно выслушал и тоже стал смотреть на шкафы.

— Приезжайте ко мне, приходите сюда, запирайтесь, читайте — вам никто не помешает.

Он поговорил еще что-то и, сказав, что теперь поведет нас в театр, пошел опять к лестнице и начал по ней спускаться.

Театр, то есть зала со сценой и с рядами кресел, был внизу, в том же этаже, где и другие залы, с блестящими паркетными полами, с люстрами и проч., которые мы уже осматривали; он и помещался где-то недалеко от них. Когда мы шли, я узнавал знакомые переходы, комнаты. Теперь стало гораздо темнее, почти уж смерклось. Когда мы достигли театрального зала и перед нами распахнулись обе двери, я увидал темное, глубокое пространство, откуда на нас пахнуло прохладой и воздухом нежилой, запертой комнаты.

Я остановился в дверях.

— Тут ступенек нет. Ничего, не бойтесь, идите, — сказал Емельянинов.

Я пошел за ним и за мсье Рамбо, которому Емельянинов что-то качал рассказывать и объяснять, смотря и указывая на потолок зала. Я понял из его слов, что там, на потолке, нарисована какая-то картина, замечательная в художественном отношении, но что ее ложно и ошибочно считают непристойной и безнравственной. Что это была за картина, я ничего не мог разобрать, так как за темнотой виднелись какие-то фигуры, группы — ничего не было видно. Емельянинов объяснял также, показывая рукой в глубь зала, откуда и где выходы, где там, на конце зала, за стеной, помещаются уборные для актеров и танцовщиц и проч. Я с любопытством слушал. Это был первый театр, который я видел в моей жизни. Темнота и тишина, царствовавшие там, произвели на меня сильное впечатление.

— Очень хорошо! Очень! — повторял все мсье Рамбо, оглядываясь во все стороны.

— Да, но это хорошо все при освещении, — отвечал Емельянинов, — а так, никакого эффекта так нет.

Затем мы вышли из театра, причем Емельянинов сказал что-то относительно воздуха и вентиляции лакею, отворявшему нам двери, и мы опять пошли из комнаты в комнату. Но это были уже другие комнаты, которых мы еще не видали, и вдруг очутились в той, из которой дверь вела на террасу или на балкон.

Странная и невиданная картина представилась мне, когда мы снова вступили на террасу. Сначала я ничего не мог понять, так как не разобрал, что это такое. Были уж совсем сумерки, быстро темнело, и я различал только людей внизу террасы на лужайке, но что они делали, я не мог понять. И потом, они в каких-то странных костюмах. Мне показалось, что они даже полуодетые, почти голые — не успели до нашего прихода одеться и теперь бегают. И были тут и женщины, и дети, и мужчины. Но потом, вглядевшись, я заметил, что они бегали и суетились не затем, чтобы поскорее одеться при нашем приходе, — они играли или что-то делали, представляли. На картинках я несколько раз видел танцовщиц, нарисованных в коротеньких юбочках, и мало-помалу стал скоро догадываться, что это и есть представление. Женщины с голыми, как мне это казалось, ногами, маленькими шажками перебегали с одного места на другое, принимали различные позы; мужчины, одетые тоже в какие-то коротенькие курточки и тоже с голыми ногами, подхватывали их за талии, те перегибались и при этом, стоя на одной ноге, другую подымали высоко-высоко. Потом они все собирались вместе, образовывали одну большую группу и опять вновь разбегались по лужайке. В вечерней полутьме, летом, под открытым небом, это было нечто удивительно оригинальное и чего я не видывал до тех пор.