Сергей Терпигорев - Потревоженные тени

— Ты ее сам видел, говорил с ней? — спросил я.

— Как же-с. Я сейчас вот только оттуда. Оттого и не успел еще и здесь-то подмести.

Михей, как бы вспомнив, что россказни россказнями, а дело делом, принялся подметать площадку под липками, а я постоял еще немного, хотел еще о чем-то спросить, но не решился, взял, что мне было нужно, за чем я прибегал, и отправился домой.

Но дома я никому не сказал ничего. Только сестре Соне, оставшись с ней наедине, я рассказал о своей встрече и о своем разговоре с Михеем и его внуком.

Это вот тот самый, которого я в шалаше, помнишь, видел... И Михей говорит, «она» такая добрая, и все в Прудках говорят тоже, что она очень добрая и кроткая. Но только она очень больна...

— Что ж, это она очень хорошо сделает, если возьмет его на воспитание, — задумчиво поглядывая на меня, проговорила сестра. — очень хорошо...

Вскоре как-то Богдан Карлович, доктор, опять заехал к нам навестить нас по своей обязанности. И на этот раз он заехал из Прудков: был там и по дороге заехал кстати уж и к нам. Он застал нас за завтраком, потом ездил к кому-то из больных на деревню и пробыл у нас целый день и ночевал у нас.

От него, то есть из его разговоров с отцом и матушкой, которых в этот раз урывками мне удалось много слышать, я с болью в сердце узнал грустное, тяжелое для меня известие, что «она» очень и безнадежно больна.

— Ей всего ведь восемнадцать лет, девятнадцатый... — говорил Нусбаум, — а в эти года... ужасно быстро...

— Да от чего, вы полагаете? — спрашивала его матушка. — От простуды?

— И от простуды и... все это повлияло на нее... «эта история» и этот выкидыш... Ну, и теперь вот этот отъезд Петра Васильевича...

— Да почему вы думаете, что у нее чахотка? — спросил тут же сидевший отец. — Кашляет она?

— После воспаления в легких в эти годы, если еще при неблагоприятных обстоятельствах, это очень часто... она кашляет, да, — сказал Богдан Карлович.

Потом я слышал другой отрывок из разговора. Отец рассказывал со слов дяди, как он, то есть дядя Петр Васильевич, с ней познакомился... Он знал «ее» давно уже, когда она была еще в училище, и ухаживал тогда за нею. У всех офицеров гвардейских, особенно того полка, где служил дядя, были в училище любимые воспитанницы, за которыми они ухаживали. У дяди была вот она. Он дождался наконец, когда она вышла оттуда, и прямо увез ее. Отец говорил, что это ужасные порядки, возмутительно, что там делается.

— Да чьи там дети? — спросила матушка.

— Лакеев, актеров, мелких чиновников, служащих при театре...

— Как же это допускают?

— Что?

— А вот что их увозят оттуда.

— Так принято... Мода, обычай такой...

Все это были для меня новости, которые я узнавал таким неожиданным образом, но которые заставляли меня задумываться над ними.

И потом я узнал еще в этот же раз, что фамилия ее Акимова, что она дочь какого-то маленького-маленького чиновника, сирота, матери у нее нет...

— И вот, вы попомните, он, наверно, ее бросит теперь, — сказал отец.

Богдан Карлович почему-то захохотал.

— Да-а, — уверенным и решительным тоном согласилась матушка, — надо знать Петра Васильевича!..

— О да! — подтвердил и Богдан Карлович. — Лечить просит, а самому, я вижу, все равно. Он, я уверен, не особенно будет тужить о ней, если она и умрет. Очень доволен скорей будет...

— Она очень больна? — услыхал я голос отца.

Они все сидели на террасе и говорили там, а мы с сестрой в нашей классной у крайнего окна. Анна Карловна сидела и что-то кроила или шила у стола, посреди комнаты, и ничего не могла слышать.

— Очень, и серьезно, — с расстановкой отвечал Богдан Карлович.

— И вы думаете наверно, она не останется... живой?

— То есть... как это сказать?.. но я полагаю так. У нее было страшнейшее воспаление в легких, а после этого и, как я говорил вам, если условия неблагоприятные...

— Три жертвы! За делом приезжал! — опять раздался голос отца.

— А маленький-то, которого она выкинула теперь, — поправил его Богдан Карлович.

Сестра вопросительно посмотрела на меня.

— Да, — тихо проговорил я, кивая ей утвердительно головой.

Анна Карловна не обращала на нас внимания: она ничего не слыхала.

На другой день, когда Богдан Карлович уехал, уж вечером, мы все, то есть отец с матушкой и мы с Анной Карловной, пошли в сад и оттуда зачем-то прошли на огород. Там мы встретили Михея-садовника и с ним этого мальчика — его внука. Отец что-то сказал матушке, она удивилась, и, подойдя ближе, она его подозвала, спросила, как его зовут, который ему год, и погладила по голове. Ей все почти отвечал за него Михей. Вероятно, не предполагая, что мы всё знаем о нем, об этом мальчике, матушка спросила Михея: что ж, хочет ли он его отдать?

— Да уж и сам, сударыня, не знаю, — отвечал Михей. — Оно, конечно, если так...

— Не отдавай, мой совет, — сказал отец.

— Да оно, точно... действительно... — и с ним согласился Михей.

— А куда его хотят отдать? — спросил я, как будто ничего не знаю.

— Там... в ученье, — отвечала матушка. — А те меньше? Этот самый старший? — обратилась она опять к Михею.

— Самый старшенький, — отвечал Михей. — Последнему-то еще году нет...

Был уж май — роскошный, цветущий: сад, поля, леса стояли в полном уборе. Мы по целым дням не бывали дома: уйдем с утра в сад, да так там и живем: чай, завтрак, обед — все на террасе, а то и вовсе в саду же, где-нибудь тут, поближе к дому; ученье нам в это время прекращалось, так разве иногда, в дурную погоду, в дождик, чтобы не сидеть без дела, не скучать в доме, нас заставляла Анна Карловна писать под диктовку.

Мне в этом году — я уже сказал выше — было позволено ловить рыбу удочкой. Для этого я должен был кого-нибудь позвать с собою — одному не дозволялось ходить на реку. Чаще всего мне давали в провожатые старика Осипа Ивановича, дядьку, и потом денщика деда-покойника, с которым он ходил в ополчение в двенадцатом году. Но раз как-то Осип Иванович заболел или так почему-то не мог со мною идти, и меня поручили охране и надзору повара Степана, того самого заштатного дворового человека, которого посылали готовить кушанье у дяди в Прудках, когда тот только что приехал и у него не было еще своего повара.

Степан этот был великий искусник во всяких охотах. Он и с ружьем ходил и с удочкой, ставил силки зимой на куропаток, ходил с дудочками за перепелами — он знал все. Кроме того, Степан прожил почти целых две недели у дяди в Прудках, видел «ее», видел все тамошние порядки, ему все было и «это» известно. Я очень обрадовался поэтому, когда матушка сказала мне, чтобы я, за болезнью или за недосугом Осипа, взял с собою Степана. Я очень живо скомандовал, и мы с ним отправились, закинув длинные удилища на плечи.