Григорий Федосеев - Смерть меня подождёт (обновлённая редакция)

Надо бы остановиться: ведь всё это неповторимо. Но нас проносит дальше. Рассечённые холодным остриём реки, совершенно отвесные, высятся скалы, увенчанные фиолетовыми, буро-жёлтыми и, как небо, голубыми зубцами. Как близко поднимаются они к небу, как чётки их грани! Картину дополняет стая воронов, вспугнутых нашим появлением. Мы не любим этих чёрных зловещих птиц!

Лодку выносит за кривун. Мы оглядываемся: жаль, что так быстро опустился каменный занавес!

За поворотом другая картина. Скалы растаяли, небо расширилось. Горы справа отступили от берега, и казалось, уставшая река уже спокойнее течёт по каменистому руслу.

— Теперь можно и погреться на солнышке, пусть несёт, — говорит Трофим, беспечно откидываясь спиною к корме.

Василий Николаевич достаёт кисет, не торопясь закуривает.

Тепло. Лодку легонько качает волна.

— Не шевелитесь, справа звери, — шепчет Трофим.

Мы замираем. Видим, из чащи на галечный берег вышло стадо сокжоев. Увидев лодку, они подняли головы с настороженными ушами.

Долблёнка проплывает мимо зверей. Их семь: четыре взрослые самки и три телка. Мы хорошо видим их любопытные морды, их чёрные, полные удивления глаза. Они стоят неподвижно, зорко следят за лодкой. И вдруг все разом бросаются вдоль реки, исчезают в береговой чаще. Но один телёнок обрывает свой бег и, повернувшись к нам, остаётся стоять, пока мы не пропадаем в волнах. Какой диковинкой показались мы ему!

Километра два плывём спокойно. Небо лёгкое, просторное, голубое. Готовясь к ночи, темнеет береговой лес. Вдруг откуда-то взметнулся ястребок и замер в чистом воздухе. И кажется смешной наша настороженность, с какой мы вступили в пределы Маи.

Трофим стряхнул дремоту, засучив повыше штаны, встал, взял в руки шест.

— Шумит, — говорит он спокойно, кивая головою вперёд. — Немного проплывём и ночевать будем.

Мы тоже берём шесты. Из-за высоких елей, откуда надвигается гул, неожиданно вынырнула скала в древней зубчатой короне. Что-то предупреждающее было в её внезапном появлении. Кормовщик насторожился и, вытягивая шею, заглянул вперёд.

— Опять начинается чертопляска, — сказал он дрогнувшим голосом.

За скалой утёсы, то справа, то слева, всё выше, всё грознее. Быстрее побежала река. Мы наготове. Заметалась лодка меж обломков. Напряглась шея кормовщика. Запрыгал шест гигантскими прыжками…

Как послушна Трофиму долблёнка!

Уже близко слив. За ним провал, и дальше ничего не видно.

Сдавленная береговыми валунами в тугую двадцатиметровую струю, река скользит по крутизне вниз. Из тёмной речной глубины поднимаются огромные валы. В необъяснимом смятении они толкаются, хлещут друг друга, мешаются, и зарождающийся в них ветерок бросает в лицо влажную пыль. Страшная сила!

— Вправо, ближе к берегу! — прорывается сквозь рёв голос Трофима.

Лодка осторожно, ощупью вышла к сливу, качнулась, как бы поудобнее устраиваясь на зыбкой волне, и, подхваченная стремниной, нырнула в узкий проход…

За поворотом на нас снова обрушивается гул потока. Кажется, ревут камни, берега, утёсы.

-- Надо бы притормозить, осмотреться, -- кричит Трофим.

Мы с Василием Николаевичем, упираясь шестами в дно, сбавляем скорость лодки. Кормовщик поднимается на ноги, заглядывает вперёд.

— Ничего не видно, маленько послабьте, пусть снесёт.

А лодку уже не удержать. Нас подхватывает поток, несёт на скалу. Смутно вижу посредине реки чёрный обломок, делящий поток пополам.

— Правее, за камень!

Напрягаем силы, разворачиваем лодку. Устрашающая крутизна! Мелькают, как на экране, полосы зелёного леса, галечные берега. Уже близко камень. Ещё два-три дружных удара шестами, и мы минуем его. Но на самой струе, в самый критический момент, когда мы уже были у цели, у Трофима вырывает шест. Нет времени схватить запасной. Опасность перерастает в катастрофу. В воду летит якорь. Долблёнка, вздрогнув, замирает, придушенная бурунами, но в следующее мгновение якорная верёвка рвётся, и разъярённая река несёт никем не управляемую лодку в дань скале.

На нас надвигается гранитная стена. Заслоняет небо. Мысли рассеиваются. Ещё какой-то неуловимый отрезок времени, и долблёнка с треском липнет к скале. Море воды обрушивается на нас. Трещит, лопается днище, набои. Меня накрывает отбойная волна, подминает под себя и выносит за скалу. Ниже бьётся в поединке с потоком Василий Николаевич, удерживая за верёвки разбитое судёнышко.

Не сразу приходим в себя. Собираемся вместе, мокрые, злые, обескураженные неудачей.

Быстро темнеет. Мы разгружаем лодку, вытаскиваем на берег никому не нужные обломки. Неодолимая усталость…

— Нашёл, где долблёнку испытывать! — ворчит Василий Николаевич, и его губы вытягиваются вперёд

больше обыкновенного.

— Так получилось, — оправдывается Трофим. — Шест занозил между камней, не успел выхватить, а якорь разве удержит на такой быстрине.

— Вот я и говорю: табачок высушим, а лодке хана!

Мы отжали из одежды воду. Натянули палатку. Поужинали. Василий Николаевич лёг спать расстроенный. Стольких трудов стоила ему долблёнка! И теперь она лежит на берегу ненужной развалиной, печально закончив свою короткую жизнь.

Трофим у костра возится с батареями. Он, кажется, готов влить в них свою кровь, отогреть их своим дыханием, лишь бы они ожили. Но, увы!

Я видел, как он забрал батареи в охапку, тяжёлыми шагами подошёл к высокому берегу реки, побросал их в воду.

— Может, черти вас воскресят!

Чтобы немного отвлечься, я ухожу от стоянки. Бесцельно шагаю по мокрому песку. Вспугнутый куличок тревожит покой ночи. Вспомнилось предупреждение бомнакского прокурора Романова. Как выбираться будем отсюда? Утешенье в том, что мои спутники не пали духом. Ещё не край, — убеждаю я себя, — и не так уж плохо! Мы должны благодарить судьбу, что после катастрофы у нас остался весь груз, что нас не мочит дождь и мы спим в своих спальных мешках. А главное — в нас ещё не умерло желание двигаться вперёд.

С невидимого неба падает дождь. Я возвращаюсь на стоянку. Мои спутники спят. Костёр безуспешно борется с темнотою.

Обитатели ущелья никогда не видят восхода, не знают закатов. Солнце сюда заглядывает только в полдень и ненадолго. Здесь царство туманов, сырых и холодных.

Никогда не исчезнуть из моей памяти этому мрачному утру. Настроение ужасное. Вернуться? Это слово теперь потеряло для нас свой смысл — путей отступления нет. Плыть дальше на плоту? Но разве то, чему мы были свидетелями, не ставит жирный крест на этот план! И всё же плот — единственный выход.

Мы все разом выбираемся из палатки. Помутневшая река проносится мимо. О вчерашнем живо напоминают угловатая скала, куски долблёнки, вытащенные на берег. Скупой свет утра сочится сквозь туман. Ветер сильно дует снизу, крепко несёт грибной сыростью и заплесневевшим мхом.