Григорий Федосеев - Смерть меня подождёт (обновлённая редакция)

— Тогда причаливаем к берегу. Только не надолго — минут на двадцать, — бросает Трофим, явно обеспокоенный задержкой. — Надо успеть к лесу добраться, а кто знает, где тут есть он.

Подталкиваем плот шестами к правому берегу. Собак привязываем, чтобы не убежали. Достаю спиннинг. Наконец-то до него дошла очередь! Пока налаживаю снасть — спутники насыпают на край плота горку гальки и на ней разжигают костёр. Уже пристраивают таган, собираясь варить уху. А рыба ещё в воде.

Делаю первый заброс. Звук разматываемой катушки приятно ласкает слух. Сознаюсь, к рыболовному спорту я неравнодушен. А сегодня тем более приятно порыбачить — передышка для нервов.

Медленно передвигаюсь по узкой полоске береговой гальки. Катушка поёт. Блесна послушно обшаривает дно водоёма. Сквозь прозрачную воду я вижу, как она соблазнительно вьётся, мигая то серебристой спинкой, то ярко-красным брюшком. И вдруг какая-то тяжесть навалилась на шнур. Не задел ли за корягу? Подсекаю. Нет, что-то живое рванулось, затрепетало, потянуло. Подсекаю энергичней. Слышу — по гальке бегут ко мне Трофим и Василий Николаевич.

Рыба на поводу упрямится, рвётся, тянет в глубину. Осторожно, с трудом подтягиваю её к отмели… Это ленок.

— Стоило из-за такой мелочи время терять! — слышу упрёк Трофима.

А я ещё надеюсь на успех. Снова и снова бросаю блесну. И вот ясно вижу, два таймешонка сопровождают блесну, словно адъютанты: один справа, другой слева, и какая-то длинная тень выползает вслед за ними из тёмной глубины, быстро надвинулась к приманке. Таймешат как не бывало. Это тупомордый таймень. Но блесна уже у берега. Экая досада!

— Бросайте, темнеет, — напоминает Трофим.

— Последний раз! — отбиваюсь я.

Не торопясь кручу катушку. В прозрачной воде серебрится «байкал». И вдруг сильно стукнуло сердце: из тёмной глубины ямы выползает длинная тень. Таймень! Он виден весь. Важный, морда сытая, как у откормленного борова, плывёт спокойно, словно на поводу. Как легко и привычно он скользит в прозрачной воде! В рысиных глазах алчность. Но странно: приманка почти у самого носа тайменя извивается, как живая, блестит чешуёй, дразнит, но хищник челюстей не разжимает.

— Не голодный, бестия, бросайте!… — шепчет Василий Николаевич.

Нет, теперь не уйти мне от заводи. По ловкости и силе таймень — что подводный тигр. Велик соблазн обмануть его. И я продолжаю бросать блесну, стараюсь не слышать уговоров спутников, что надо плыть.

В конце концов благоразумие берёт верх. Делаю последний заброс, и тут только возвращается ко мне рыбацкое счастье. Чувствую решительный рывок и — шнур запел…

Взнузданный таймень вынырнул на поверхность, угрожающе потряс головой и, падая набок, взбил столб искристых брызг.

— Держите, не пускайте в глубину! — кричит Трофим и торопится ко мне на помощь.

Таймень ищет спасения в глубине, мечется по заводи, как волк в ловушке. С трудом сдерживаю эту чертовскую силу, взбудораженную смертельной опасностью. Но рывки слабеют, тяжесть становится послушнее. Хищник тянется на поводу, буравит воду нарочито растопыренными плавниками. Вот он уже в семи метрах от нас, выворачивается белым брюхом, широко раскрывает губастую пасть. Малюсенькие глаза вдруг обнаруживают нас, и таймень рвётся в глубину. Сильный рывок, треск, и в руках моих остаётся всего лишь обломок удилища с оборванным шнуром на катушке. Трофим бросается за уплывающим концом, но разве догонишь!…

За скалами меркнет день.

До чего же обидно! Бросаю остатки удилища в воду.

Теперь надо торопиться. Мы отталкиваем плот, выводим его на струю.

Леса не видно, только бесцветный камень ершится по берегам, да где-то впереди перекат бросает в ночь тревожный шум потока. Кормовщик всматривается в сумрак.

Мы с Василием Николаевичем у переднего весла ждём команды.

Минуем слив. За ним внезапно вырастает гряда валунов.

— Бейте влево! — и кормовщик шлёпает длинным веслом по налетающим белякам.

Плот швыряет в сторону. В поисках прохода он скользит по валунам, ныряет в провалы, заплёскивается и, наконец, у самого края переката, садится на подводный камень.

Мы помогаем течению развернуть плот, шатаем его из стороны в сторону, пытаемся шестами сдвинуть с места, но не тут то было, как прилип!

Нас быстро накрывает ночь. В густую тьму уплывают грозные утёсы. Всё исчезает: и ложбины, и нависающие стены прохода, и пугающая глубина. Остаётся только бледная полоска неба над нами, вправленная в курчавую грань верхних скал, да плот на камне, окружённый сторожевыми беляками.

— Лучшего места не мог выбрать для ночёвки, — ворчит Василий Николаевич, пронизывая строгим взглядом Трофима.

— Можно было выше посадить, на тот большой камень, да промазал, — отшучивается кормовщик.

— Ладно, ребята, ничего не случится, если и переночуем на шивере. Переждём до утра. Места хватит для всех, дрова есть, уху сварим и спать, -успокоил я спутников.

Плот сидит крепко. Собираем в одну кучу рассыпанную между брёвен гальку, разжигаем на ней небольшой костерок. На воде холодно и очень сыро. Хочется есть. Мы с Трофимом набрасываем на плечи телогрейки, подсаживаемся к огоньку и молча наблюдаем, как Василий Николаевич «ладит ушицу».

Ночная тьма окончательно заполняет ущелье. Пламя костра вдруг вспыхнет на миг, высветит под нами бирюзовую глубину переката, скользнёт по чёрным горбам волн или заденет краем шальной беляк, набегающий с шумом на плот. И тогда кажется, будто мы окружены какими-то фантастическими чудовищами.

Василий Николаевич снимает с углей котелок, выкладывает на бересту куски ленка, подсаливает их. Уху посыпает зелёным луком, добавляет чёрного перца, кипятит. Но прежде чем разделить уху по чашкам, отламывает кусок горячей лепёшки, прикладывает его к носу и втягивает в себя хлебный аромат.

— Ты, Василий, брось разыгрывать нас, тут и без комедии невтерпёж. Разливай уху! — говорит Трофим, пожирая глазами повара.

— Ну и пахнет, братцы! — не унимается тот. — Бог даст, вернёмся домой, первый заказ будет Надюшке — состряпать лепёшки. Есть буду непременно с мёдом, а ещё лучше со сметаной. Вот этак подденешь копну и в рот, а она там тает, плывёт по губам…

— Так уж и плывёт… — перебивает Трофим, и в его горле хлюпает тяжёлый глоток.

После ужина мои спутники уснули. Я дежурю один у тлеющего огонька, окружённый дикими волнами. Рядом мирно дремлет Кучум, изредка награждая меня сочувственным взглядом. Плот дрожит как в лихорадке. Он то вдруг наклонится и черпнёт дырявым краем мокрую темноту, то со старческим стоном снова повиснет на камне. А то вдруг почудится, будто плот, подхваченный беляками, летит в бездонную пропасть.

Я не сплю, и не спит маленький костерок, вместе караулим утро. Где-то высоко слева продырявилось небо, и оттуда нежными струями льётся бледный свет. Уже политы им остроглавые вершины откосов. Он медленно стекает по уступам вниз, струится по щелям, трепетно замирает на листьях багульника, по карнизам. Доступнее кажется остывшее небо.