Надежда Тэффи - Черный ирис. Белая сирень

Так и жила. Днем молчала, ночью передумывала, переглядывала. Слышала снова бабий визг по деревне, видела белую, бешеную злобу. Осатанели все. И сколько их набежало! Рябая Маврушка и та кричала, словно бахвалясь:

– А меня, думаете, не трогал? И меня трогал! Только я молчу. А уж коли все говорят, так и я скажу.

Рябая и та туда же. А парни смеялись:

– Ай да, Маврушка! А у самой тело, как у медведицы.

А Ерохина причитала:

– Я себя, может, восемь лет соблюдала, а он, проклятущийся, накося!..

И все тряслись от ревнивой злобы и кричали, словно бахвалились:

– А я! А меня!

Хитрый мужик, прозванный Котом, пощурился лукаво.

– Больно вы, бабочки, сердитыя. И с чего бы это так-то? Ась?

Видно, понял что-то.

Подошли к Соловкам утром рано под заутренний звон.

На берегу встречать вышли монахи и чайки.

Монахи все худые и строголикие. Чайки крупные, плотные, чуть не с гуся величиной, ходили в перевалку и озабоченно по хозяйски переговаривались. Пароход разгружался медленно.

Еще часть богомольцев собирала свои котомки, как уже вернулась со Святого озера успевшая выкупаться в его ледяной воде старуха, жена кудрявого рыбака. Она шла в чистой холщевой рубахе и умиленно улыбалась фиолетовыми от холода губами.

Отец-гостинник, высокий монах с расчесанной бородой, распределял приезжих, кого куда. Народу наехало много, и, за неимением места, Рубаевых поместили в дворянскую комнату. Эта дворянская комната, большая, беленая, в два окна, перегорожена была на три закуточки. Одну занимал учитель с женой, другую, самую большую с тремя кроватями и диваном, целая компания: приезжий игумен восточного типа, красивый и нарядный, переодетый священником для удобства в пути.

– Монахов, заметил я, не любят и за все осуждают. Зачем курит, и зачем рыбу ест, и зачем чай с сахаром… А где в дороге устав соблюдать? Ну, вот, в священническом одеянии соблазну меньше.

В той же закутке помещался купец с дылдой гимназистом и старый ханжа чиновник. Все родственники.

Третью закутку, темную, отдали Рубаевым.

Весь день ходили богомольцы то в церковь, то осматривали монастырь, то бродили по лесу, по берегу, по длинному гостиничному коридору, сырому, затхлому, с хлопающими на блоках липкими дверями, заходили в монастырскую лавочку, приторговывали иконы, тканые молитвой, смертные пояски и кипарисовые крестики.

В толпе выделялся, приехавший за исцелением, огромного роста парень, щеголевато одетый в новый картуз и лакированные сапоги. Парень был болен судорогой, раздиравшей ему рот. Точно в неодолимой, безмерной зевоте отводило ему нижнюю челюсть, язык высовывался и заливал шею слюной. Припадок кончался, и рот защелкивался, лязгнув зубами, как у собаки, поймавшей муху. Парня сопровождал коротенький человечек с серебряной цепкой на круглом животе. Он гордился болезнью парня и вел себя, как импресарио интересной труппы, суетился, крутился, объяснял.

– Зявает, зявает, несколько годов зявает. Сын богатых родителев. Прошу пропустить.

На монастырском дворе сидели чайки, круглые, спокойные, как домашние гуси. Сидели между могильными камнями, на дороге, ведущей в церковь, людей не боялись и места не уступали – хочешь идти, обходи кругом. Почти у каждой чайки на спине, как рябое пушистое яичко на тонких прутиках, стоял детеныш.

Чайки перекликались коротким, обрывистым лаем. Начинали всегда громко и потом затихали уныло и безнадежно. Сидели сбившись у монастыря и не летали. Холодно было. Маленькое, квадратное Святое озерко надулось сизой водой. Одна из чаек спустилась и долго подозрительно смотрела одним глазом на лиловую рябь. А поодаль стоял детеныш и пищал что-то наставителено, словно совет давал. Чайка вытянула лапу, потрогала воду и, отдернув лапу, повела головой.

– Что, тетка, холодно? – спросил монашек.

Однобокие деревья мотались по серому небу, однобокие потому, что ветки росли у них только со стороны, обращенной на юг, и тянулись как руки, простертые к далекой мечте – к солнцу. Северная сторона, обглоданная холодным дыханием горла Ледовитого океана, оставалась все лето голая и чахлая, как зимою.

У пристани мальчики-послушники в линялых скуфейках на мочальных, прядистых волосах бросали камешки в воду, боролись друг с другом неловко и незлобно, как молодые, хилые медвежата. Их привозили матери-поморки на год, на два по обету.

– Богу поработает и сам попитается.

Бродят монахи в одиночку по берегу. Остановятся и глядят на воду, точно ждут чего-то.

А вода тугая, лиловая, шлепает о бурые скалы – тоска!

Рубаевы ходили вместе с общей группой богомольцев и в церковь, и по лесу, где из часовенек выходили зеленые монашки и плохо понимали, ежели кто что спрашивал.

– Это какая церква?

– Куды?

Улыбались приветливо, потом отходили и смотрели на воду.

У Филаретовой часовни поднимали богомольцы длинный камень, служивший Филарету изголовьем, клали его на голову и обходили с ним часовню три раза посолонь – исцелялись от головной боли.

В далеких часовенках, верст за десять от монастыря, выползали навстречу старые старцы, еле дышали, чуть дыбали.

– И как это вы, батюшки, в церкву то ходите?

– А мы только раз в год ходим, родные, на святую Светлую Заутреню. Тогда все собираемся и лесные, и полевые, и болотные, и с каменных скал. Все приходим, тут нам и счет ведут. А питаемся так себе… Хлебушка нам завозят.

В гостинице сидеть было худо. Закутка темная, сырая. Семен садился на кровать и бубнил про свое вполголоса.

– Ты смотри на духу то все расскажи. Обстоятельно. Ежели не все расскажешь, так ты смотри.

Варвара молчала.

За перегородкой купец с гимназистом требовали самовары, пили чай. Набожно вздыхал чиновник.

За другой перегородкой ворчала учителева жена, осуждала порядки.

– Стоят да на воду смотрят. Это спасенье? За трапезой горчицей оскверняются! Это спасенье?

Снова бродили по берегу, по монастырским коридорам.

Смотрели картинки страшного суда и притчей Господних. Огромное бревно, упирающееся в глаз грешника, видящего «сучец в глазу ближнего». И дьявол, прельщающий красотою, выраженный художником в виде песьей, довольно симпатичной морды, мохнатых лап с перепонками, хвоста винтом и скромного коричневого передничка, подвязанного на животе. И душистая легенда о цветах именуемых липки, как молилась братия во храме, а дьявол ходил между молящимися и невидимо наделял их розовыми цветами, и кому доставался цветок, тот не мог больше молиться, а тайком уходил на волю, в соблазн весеннего солнца и трав, пока не был дьявол уличен святым старцем. И всякие мытарства и хождения по мукам, грехи и мучения, грехи и мучения…