Надежда Тэффи - Том 2. Карусель. Дым без огня. Неживой зверь

Выпили еще, помахали руками, подтянули кушаки, перекрестились.

– С Богом, трогай!

– Ишь, ты, все-то он понимает, даром что барин.

– Сами с усами. Поехали.

Пристяжные уж не притворялись. Они знали, что их дело проиграно, и обиженно семенили тонкими ножками, изредка срываясь и испуганно выныривая из ухаба.

Часа через два помещик крикнул:

– Терентий! Не потерял ли, ворона, дорогу? Чего это до сих пор Ванькина села не видно?

– Должно быть, что проехали, пока мело, и не заметили, – отвечал Терентий.

– Надо быть, проехали, – прихрюкнул и Пелагеич. – В степу-то пыль, ну, и не видно.

– Проехали, так и ладно, можно и привал сделать, веселее ехать будет.

Опять достали погребец, пили, крякали, закусывали, крестились.

– С Богом!

– Ого-го-го-о!

«Брынь-брынь-брынь!» – отчетливо сказали бубенчики в притихшем, опрозрачневшем воздухе. Подремали.

– А-во, а-ва-ва-ту, – завякал что-то с козел Терентий и приостановил тройку.

– Ты чего? – не понял спросонья помещик.

– А вот она, дорога-то! А вы давеча думали, я сбился. Вот и следы, – проехал тут кто-то недавно. Я свое дело знаю, я по дороге ехал.

– Ну и ладно. Ехал так ехал. А не погреться ли малость? Теперь, верно, скоро и Замякино.

– Скоро и Замякино.

Снова погрелись, покрякали, закусили, похлопали руками.

– С Богом!

– Ого-го-го!

«И брынь, и брынь, и брынь!». Дорога стала лучше, укатаннее.

– Это, видно, куринские на ярмарку проехали. Ишь, как укатали.

– Что ж, спасибо им. Небось, квартиры у нас не перебьют. Ха-ха! – щекотал душой помещик.

– А что, – острил Селиверстов, – куринские мужики богатые, – может, целых двух кобыл погнали.

– Ха-ха-ха! «Брынь-брынь-брынь!» Ехали.

– А что, Терентий, не видать Замякина?

– Не видать чего-то.

– А может, и проехали?

– Может, и проехали.

– Тогда скоро Букино будет?

– Скоро Букино. Букино тут справа останется. Ехали. Дремали.

– Ну, что же Букино?

– А кто его знает? Не видать чего-то. Опять задремали.

– Тпррру!

– А? Что?

– Что случилось?

Терентий обернулся, растерянный.

– Да чего-то, будто мужик стоит.

– Мужик? Где мужик?

– Да вон, на дороге.

– И впрямь мужик! Как же его занесло-то?

– А что, барин, – вдруг сказал Терентий. – Ведь никак это наш Ягор.

– Егор? Чего ты врешь-то, как же его сюда занесло?

– А ты покричи, – посоветовал Селиверстов. Пелагеич перекинул ноги в сани и быстро крестился.

– Ягор! А Яго-ор! – зазвенел Терентий. – Ты, что ли?

– Его-ор! Его-ор! – помогли помещик с Селиверстовым.

– А ва-а-у-а!.. – загудело в ответ.

– Ей-богу, Ягор, – растерялся Терентий.

У помещика мелко задрожала нижняя челюсть. Короткая, безногая в снегу фигура приближалась, качаясь.

– Яго-ор!

– Я! Я!

– Да как ты сюда попал-то?

– Да что, как попал!

Лицо у Егора испуганное, глаза выпученные, как руками развел, так рук и не собирает.

– Как тебя занесло-то сюда, в поле, за пятьдесят верст?!

– Да что, как попал, – повторяет Егор. – Уехали вы, а потом, слышу, едет кто-то по дороге, а потом опять. Вышел за ворота, слушаю – катает кто-то на тройке вокруг гумна. И всю-то ноченьку так. Я уж хотел народ скликать. Да дай, думаю, выйду посмотрю. Вышел, ан они, голубчики, тут как тут. Смотрю, тройка будто наша, а тут кричат: «Ягор, Ягор». Батюшки, никак и впрямь наши! И чего же это вы, родные, всю-то ноченьку вокруг гумна да на тройке? С нами крестная сила!

Помолчали.

– Теперь уж не доехать, – вздохнул Терентий. – Лошади пристали. Без малого верст пятьдесят прошли.

– Въезжай во двор, – сухо сказал помещик. – Завтра узнаешь, где раки зимуют.

Он уже не чувствовал себя больше ни кулаком, ни мерзавцем, а был самым обыкновенными человеком, у которого нос застыл и которому как судьба определила быть лежебокой-помещиком, так ему на том и остаться, а в «сами с усами» никогда и не выскочить.

– Ничего, и завтра поспеем, – смущенно лебезил Селиверстов. – В такую метель коробовские, небось, тоже хвосты завязили.

Но помещик уныло молчал и не слушал. Так молча вошел и на крыльцо.

– Что, брат! Без сметаны скис! Засме-ю-т! – подмигнул Селиверстов не то себе, не то Пелагеичу.

Должно быть, себе, потому что Пелагеич был слишком подавлен, чтоб что-нибудь понимать. Он только молча тряс тулупом, как собака шкурой, сбрасывая снег, и тихо поплелся в кухню.

А в окнах голубело утро. Наставал день позора.

Мадмуазель Мари с утра одета и затянута в рюмочку.

На голове у нее двадцать два локона цвета старой пакли, которые она каждый день пересчитывает, чтобы девчонки за ночь не отрезали пару-другую для собственной эстетики.

Мадмуазель Мари любит встречать покупателей, стоя в двух шагах от прилавка, повернув в профиль свой вздернутый нос.

Справа от нее – три колонны белых картонок, слева – три колонны черных. Сама она – как жрица этого таинственного храма, а прилавок – как алтарь, на котором грудой лежат хвосты и перья невинных жертв.

Вот звякнул дверной колокольчик.

Мадмуазель Мари делает выражение лица такое, какое, по ее мнению, должно быть у француженки: вытягивает шею, складывает губы бантиком и удивленно закругляет брови.

Взглянувшему на нее мельком непременно покажется, будто она понюхала что-то и не может определить, что именно такое.

В таком виде она встречает покупательницу.

– Что угодно, мадам?

– Покажите мне, пожалуйста, какую-нибудь шляпу.

– Мадам, конечно, хочет светлую шляпу, потому что в настоящее время никто темных не носит.

– Нет, мне именно нужно темную.

– Темную?

Лицо мадмуазель Мари выражает неожиданную радость.

– Темную? Ну, конечно, для мадам нужно темную, потому что только темная шляпа может быть изящна. Ну, смотрите, вот эта, например.

Она вынимает из картонки пеструю шляпу.

– Вот эта. Чего только тут не накручено! Разве кто скажет, что это хорошо? Они себе там навыдумывали в Париже всякого нахальства, так мы тут из-за них должны страдать. Зачем? Когда мы лучше купим изящную темную шляпу, так она…

– Позвольте, – перебивает покупательница. – Покажите-ка мне эту пестренькую; она, кажется, хорошенькая.

– Ага! – торжествует мадмуазель Мари. – Я уже вижу, что мадам понимает толк! Ну, это же самая парижская новость. Уж новее этого только завтрашний день. Вы посмотрите, как это оригинально. А? Что? Посмотрите эти цветы! А? Это разве не цветы? Это цветы!..

– Подождите, я хочу примерить.

Но мадмуазель Мари примерить не дает. Она глубоко уверена, что каждая шляпа выигрывает над ее собственной физиономией.

– Позвольте, я надену сначала на себя, так уж вы увидите.

Она надевает и медленно и гордо поворачивается перед покупательницей. А покупательница смотрит и не может понять, отчего шляпа вдруг перестала ей нравиться.