Надежда Тэффи - Том 2. Карусель. Дым без огня. Неживой зверь

– Марья Николаевна, будьте добры, кусочек селедки. Люблю лук.

Демоническая широко раскроет глаза и, глядя в пространство, завопит:

– Селедка? Да, да, дайте мне селедки, я хочу есть селедку, я хочу, я хочу. Это лук? Да, да, дайте мне луку, дайте мне много всего, всего, селедки, луку, я хочу есть, я хочу пошлости, скорее… больше… больше, смотрите все… я ем селедку!

В сущности, что случилось?

Просто разыгрался аппетит и потянуло на солененькое! А какой эффект!

– Вы слышали? Вы слышали?

– Не надо оставлять ее одну сегодня ночью.

– ?

– А то, что она, наверное, застрелится этим самым цианистым кали, которое ей принесут во вторник…

Бывают неприятные и некрасивые минуты жизни, когда обыкновенная женщина, тупо уперев глаза в этажерку, мнет в руках носовой платок и говорит дрожащими губами:

– Мне, собственно говоря, ненадолго… всего только двадцать пять рублей. Я надеюсь, что на будущей неделе или в январе… я смогу…

Демоническая ляжет грудью на стол, подопрет двумя руками подбородок и посмотрит вам прямо в душу загадочными, полузакрытыми глазами:

– Отчего я смотрю на вас? Я вам скажу. Слушайте меня, смотрите на меня… Я хочу – вы слышите? – я хочу, чтобы вы дали мне сейчас же, – вы слышите? – сейчас же двадцать пять рублей. Я этого хочу. Слышите? – хочу. Чтобы именно вы, именно мне, именно мне, именно двадцать пять рублей. Я хочу! Я тввварь!.. Теперь идите… идите… не оборачиваясь, уходите скорей, скорей… Ха-ха-ха!

Истерический смех должен потрясать все ее существо, даже оба существа – её и его.

– Скорей… скорей, не оборачиваясь… уходите навсегда, на всю жизнь, на всю жизнь… Ха-ха-ха!

И он «потрясется» своим существом и даже не сообразит, что она просто перехватила у него четвертную без отдачи.

– Вы знаете, она сегодня была такая странная… загадочная. Сказала, чтобы я не оборачивался.

– Да. Здесь чувствуется тайна.

– Может быть… она полюбила меня…

– !

– Тайна!..

Дверь на черную лестницу вздрогнула от удара властного кулака.

– Свои! Свои! Отпирай, нечего!

Кухарка Федосья, штопавшая натянутый на деревянную ложку чулок, бросила работу и открыла дверь.

– Здравствуй! Здравствуй!

Швейцар Вавилыч, щурясь на лампу, снял фуражку:

– Ну, где же ваше чучело-то? Мне долго валандаться недосуг. Звала письмо писать, так и должна быть готова.

– Присядьте, Иван Вавилыч, я ее кликну.

Кухарка заглянула в комнаты.

– Идет наша чучела.

Чучело вошло и оказалось господской мамкой, в пестром ситцевом сарафане, простоволосой, с кротким безбровым личиком. Вся она была маленькая и словно насмерть перепуганная – глаза выпученные, рот открытый.

– Ну чего же ты, ползешь – не ползешь! – приветствовал ее Вавилыч.

– Дитю кормила, – отвечала мамка из почтительности шепотом.

– Бумагу приготовила? Перо, чернила? Что же я тебе сапогом по стене писать буду, что ли.

– Федосья Микитишка обещали бумажку-то спроворить.

– На, бери, не скули.

Федосья достала из кухонного стола продолговатый листок шершавой английской бумаги с большой монограммой и графской короной.

Швейцар одобрил.

– Ин ладно. Можно и на такой. Ну-с, что же тебе писать? Кому пишешь-то?

Мамка медленно и молча стала подымать подол сарафана. Подняла, разыскала в нижней клетчатой юбке карман, вытащила носовой платок, напоминавший размерами салфетку, медленно опустила сарафан и тогда уж всхлипнула и вытерла глаза и нос.

– Тьфу ты, пропасть! – сплюнул швейцар. – Беда с этими деревенскими. Как письмо писать, так они плакать. И чего, дура, ревешь? Что ты, хоронишь кого, что ли?

– Перестань ты, чучело, – ввязалась и кухарка. – Молоко скиснет.

– Кому пишешь-то? Ну? Мамка молча сморкалась.

– Матери, что ли?

– Матери, – всхлипывающий шепот.

– Так что же писать-то?

– А вы лучше знаете, вы ученые.

– Ну, значит, в первых строках письма поздравляем с праздником, низко кланяюсь маменьке нашей… как звать-то?

– Матреной. Матреной Ивановной.

– Ну-с, значит, Матрене Ивановне, гм… и навеки ненарушимо. Еще какая родня-то?

– Тетенька Катерина Ивановна, сестрица Пелагея Петровна и братец Андрей Петрович, и новопреставленный Савва, и дяденька Егор Иванович.

– Подожди, не спеши. Савва, значит, Петрович?

– Не-ет. Ой, что вы! Какой же он Петрович! Иваныч, а не Петрович.

– Подожди, не спеши. Теперь тут у тебя в городе какая родня, от кого поклоны слать?

– Да нету у нее никого здесь, – сказала кухарка.

– Как нету?.. – испугалась мамка. – Очень даже есть… Невестка есть, и свояк есть, и сдвуродная сестрица Лукерья…

– Чего же они тебя не проведали-то?

– Да не знают они, где я. Как же они могут знать-то.

– Так послала б им открытку, чучело! Ревешь, ревешь, а позвать не догадаешься.

Лицо у мамки сделалось совсем страдальческое.

– Послать-то нельзя к ним. У них адрес.

– Что-о?

– Адрес у них. Кабы у них адресу не было, я бы сама к ним сбегала. А у них адрес.

– Да ты что плетешь-то? – удивился швейцар.

– Я правду говорю. Вон у нас в деревне адресу нет, так я кого угодно найду. А здесь у каждого человека адрес. Да и не одинаковый: у свояка один, а у невестки другой, а у сдвурод-ной Лукерьи опять особый. А барыни вчерась сказала, что у меня теперь адрес тоже есть и что без адреса меня никто и не най-де-от!

Мамка вся сморщилась, так что слезы брызнули на пеструю грудь сарафана.

– Ишь, ревет! – даже испугался швейцар. – Да что она, тебе адрес-то свой сказала?

– Говорила, да ведь адрес-то все равно никто запомнить не может.

Швейцар раздумчиво почесал в бороде.

– Ч-черт! Что же я тебе писать-то буду?

– Да уж напишите побольше, вы ученые, вы лучше знаете.

Круглые, испуганные глаза смотрели с мольбой и отчаянием.

Швейцар вздохнул.

– Ну, делать нечего, буду писать от себя что-нибудь интеллигентное… Гм… и низко кланяюсь… от Господа доброго здоровья… авиация достигает специальных размеров производства… сезонная жизнь в полном разгаре… и в чаду маскарадных наслаждений отдаемся азарту бешеных страстей… Остаюсь известная дочь – Марфа, что ли?

– Мавра.

– Дочь Мавра. А за нее, по неграмотности, Иван Вавилов Копров.

Швейцар окружил свою подпись сиянием, украсил завитушками, полюбовался и передал письмо мамке.

– Смотри, не размажь. Деревня! Довольна, что ли?

– Дай тебе, Господи, здоровья.

– Да и не плачь ты, иродица! Ну и нар-род!

В классе сыро и душно.

Не топленные во время праздников печи отдают дымом.

Варя Зыбина сидит на второй скамейке и может укрыться от взоров учителя, нагнув немножко вбок свою кудрявую голову, потому что девочка, сидящая перед ней, выше ее ростом.