Надежда Тэффи - Том 2. Карусель. Дым без огня. Неживой зверь

– Папочка, ты только не волнуйся!

– Хорошо, что мама за границей, а то пошла бы канитель. Ты ей не писала?

– Нет… я не могу!

– И не надо.

Он встал, расправил бачки, ткнул сигару в пепельницу.

– Где он теперь, этот тип?

– Вася? Он сегодня должен был приехать домой. Верно, уже дома. Но я не могу, не могу его видеть!

Она посмотрела на отца с тоской и отчаянием и снова заплакала.

– Н-да. Так вот что, ты посиди здесь у меня, а я поеду прямо к вам, на дачу, поймаю молодчика врасплох, и можешь быть спокойна! Нет, миленький мой, семейные устои – это вам не кафешантан!

Он сердито фыркнул и раздул ноздри.

– На семейных устоях зиждется государство. Ага! Подрывать основы! Нет, миленький мой, это мы еще посмотрим! До свиданья, ma chere. Не волнуйся. Я… я заступлюсь за свою дочь! Я!

Он чмокнул Зиночку в лоб и вышел, громко стуча каблуками.

Зиночка осталась одна в пустой квартире, пахнущей сигарой и нафталином.

Смеркалось. Мебель в светлых чехлах белелась, холодная и неуютная, завернутая папиросной бумагой люстра казалась скорченным телом повешенного.

Зиночка ходила по комнатам, а когда стало страшно от звука собственных шагов, забилась в уголок дивана и стала думать:

«Папочка ужасно рассердился! Он ведь вспыльчивый. А Вася такой нервный! Он совсем уничтожит Васю. Но если даже он и не станет кричать на Васю, то он его так доймет своими доводами… Господи! Что-то будет, что-то будет…»

Стало совсем страшно. Она открыла окно и оперлась на подоконник.

Внизу бегал трамвай и ползали лошади.

«Броситься вниз головой, и кончено».

Зиночка вся задрожала и поспешно захлопнула окошко.

В квартире стало еще темнее. Тело повешенного неясно белело в папиросной бумаге.

– А вдруг Вася повесится? Папочка его доймет, он и повесится!

Сердце заныло тоскливой тревогой.

– Чего я жду! Чего я жду! Сумасшедшая!

Схватила шляпу и, закалывая ее на ходу, выбежала на улицу.

Поспела как раз к поезду.

– Господи! Только бы он не умер! Только бы не умер! Папочка, не надо быть таким жестоким!

Бежала по тропинке к даче, и сердце так колотилось, что, казалось, оборвется сейчас какая-то жилка, – и все будет кончено.

Еще издали заметила, что в доме темно.

Тихонько отворила двери, вошла. Она уже ни на что не надеялась. Она знала, что найдет только его труп.

Но вот словно чей-то тихий говор. Потом странный хохот. Хохот? Неужели истерика?!

Она вся похолодела. Это не истерика. Это он сошел сума.

Тихо подошла она и приложила ухо к притворенной двери кабинета. Голос папочки:

– А как же ты с той, московской, устроился? Ты, mon cher, прямо о двух головах!

– Да просто натравил на нее Нинишку, ха-ха-ха! – бодро отвечает голос Васи. – Тоже забавная история…

– Подожди, mon cher, я тебе расскажу одно свое при-ключеньице. Было дело тоже летом, Катюшу свою отослал я с ребятами в деревню…

– Это он про маму! – вся замерла Зиночка. – Это он про маму!..

– Ну-с, понимаешь, mon cher, на холостом положении…

– Напомните мне потом, я вам расскажу, как в прошлом году в Павловске…

– Постой, не перебивай. Получаю я вдруг телеграмму…

– Ха-ха-ха! Опять у вас с телеграммой! Везет вам на телеграммы. Ха-ха-ха!

– Ха-ха-ха! – заливается и папочка. – Не всем же, mon cher, попадаться с письмами, нужно кому-нибудь и с телеграммами…

– Ах, по этому поводу я вам расскажу штучку. Когда я ездил в Варшаву…

– Это, так сказать, на Валаам?

– Ну, конечно.

– Ха-ха-ха!

Зиночка сидела за дверью на полу, выпучив глаза и широко раскрыв рот. От удивления лицо у нее стало даже немножко кривым.

В душе ее не было больше ни страха, ни боли. Ничего. Удивление съело и вытравило все.

– Папочка-то! А? – шептала она, разводя руками. – Папочка-то наш, – каково?!

Второй звонок.

Томный молодой человек, в рыжем пальто, с розой в петличке, наклоняется из окна и жмет руку приятелю.

– Ах, еще просьба: я забыл послать Мане телеграмму. Телеграфируй ей от меня.

– Что же телеграфировать?

– Телеграфируй: «люблю, тоскую, твой». Адрес помнишь?

– Помню.

На площадку вагона впрыгивает барышня в синей вуали. Снизу офицер подает ей букет.

– А Коле не забыли телеграфировать?

– Успела, успела, – отвечает барышня. – Всего три слова: «люблю, тоскую, пишу».

Третий звонок.

Замахали руки, платки, шляпы.

– Пишите! Пишите! Кланяйся! Пиши!

– Где мое пальто? – надрывается чей-то голос.

– Телеграфируй!

– Носильщик! Носильщик!

Высокий, толстый господин звонко чмокнул провожавшую его жену, вскочил на ходу и, скосив глаза на соседку в синей вуали, ожесточенно замахал шляпой.

Две дамы у окна познакомились и угощают друг друга конфетами.

Их сблизило навеки то, что обе знали в молодости мадам Кузякину.

Теперь они обсуждали сложный семейный вопрос той дамы, которая постарше.

– И знаете, – рассказывала она, – это была такая нежность, такая преданность! Я тебе, говорит, буду писать еже… еже… не помню что. Но, во всяком случае, «еже» было сказано.

– Каково! Каково! – сочувствует дама помоложе.

– Ну-с, попрощались мы, разъехались. И можете себе представить, – ни одной строчки. Вот вам и «еже». Я с ума схожу, телеграфирую каждый день: «Люблю, тоскую, пиши, отвечай». Ни слова.

Томный молодой человек в рыжем пальто томно смотрит на барышню в синей вуали и пишет телеграмму за телеграммой. Он, верно, очень деловой; у него даже бланки взяты с собой.

Барышня украдкой подсматривает, читает:

«Кострома Любиной Люблю тоскую пиши. Владимир»

«Москва Танчиной Люблю тоскую твой»

«Берлин Restante А. В. Jedu liubliou toskoujiou».

Барышня вздыхает, задумывается, вырывает два листка из записной книжки и царапает на них ломающимся карандашиком: «Люблю, тоскую, пиши, пишу, твоя».

Потом надписывает на каждом по различному адресу и просит кондуктора отправить депеши с первой же станции.

В Двинске выскакивает из вагона толстый господин, чмокнувший свою жену, бежит на телеграф и нервно пишет две телеграммы.

Одну в Женеву:

«Jedu lublu toskuju twoj».

Другую – в Петербург, госпоже Мурер:

«Люблю, тоскую продай лианозовские Мурер».

Ночью кондуктор передает барышне в синей вуали телеграмму, посланную на ее имя вслед поезду.

Барышня стоит на площадке, рядом с рыжим пальто. Пальто уже без розы. Роза у барышни за поясом.

– Опять от него! – говорит барышня, распечатывая телеграмму.

Оба читают:

«Люблю, тоскую, пиши. Николай».

В Вильне барышня выходит. Рыжее пальто прощается с ней томно, долго и многозначительно.

Толстый господин снова на телеграфе:

«Петербург. Госпоже Мурер. Забыл запереть письменный стол люблю, тоскую держи рыбинские Мурер».