Надежда Тэффи - Том 2. Карусель. Дым без огня. Неживой зверь

Яша сначала собрался было послушаться, но вспомнил, что Лукерья чужая, и сказал степенно:

– Я тебя не обязан слушаться. Ты не имеешь никакого права!

– Вот я тебе ужо дам права разбирать, – пригрозила Лукерья и, взяв Наденьку за руку, увела в комнаты. Наденька поплелась вразвалку, совсем как Лукерья, и, переступая через порог, приподняла короткую юбчонку. Из всего этого Яша понял – вдруг и всецело перешла на сторону Лукерьи. Он еще не знал, что это называется изменой, но ему сразу стало противно сидеть на «их» песке у «их» крылечка.

Он вскочил и, чтоб показать полное презрение ко всему происшедшему, с громким гиком поскакал домой.

Дома его долго бранили. Сначала нянька – за оборванную пуговицу, потом тетка – за грубый вид, затем вставшая мать – за грязные руки, и под конец – приехавший из города отец за то, что все им недовольны.

– Свинопасом будешь! Сели за стол.

К обеду неожиданно пришла чужая дама, и Яшу уже никто не бранил вслух.

– Наш Петруша такой умненький! – звенела гостья. – Сегодня, можете себе представить, спрашивает у Лизы: «Кто важнее, митрополит или губернатор?» Та отвечает – митрополит. «Ну, – говорит, – в таком случае я хочу быть митрополитом, а мои дети пусть будут губернаторами». Подумайте! Такой крошка, и уже мечтает о карьере. А ты, Яшенька, кем хочешь быть?

– Я-то?

Яша на минутку задумался и затем твердо, не увлекаясь мимолетно мелькнувшими перспективами быть капитаном, разбойником, графом и кондуктором на конке, высказал свои планы на будущее:

– Когда я вырасту большой и выйду замуж, я хочу быть краснокожим.

По лицам родителей он увидел, что продешевил себя, и хотел уже вернуться к кондуктору, но дама вдруг замахала руками и закудахтала:

– Ах, прелесть! Ах, золотое детство! Отдайте мне, я его возьму с собой.

– Н-да, так я и пошел! Мне здесь тридцать копеек жалованья-то платят. Ты, што ль, платить станешь? Начетисто будет! Невподъем!

Проговорил он это, как и все денежные разговоры, двор-никовским басом. Хотел еще что-нибудь ввернуть, но отец посмотрел на него строго и отправил его спать.

Так рано его еще никогда не укладывали. Он лежал в постели, и казалось ему, что он один на свете такой несчастный. День мог бы быть очень хорошим, если бы они все не сердились всё время.

Перед сном он немножко всплакнул, потом высек мысленно всех по очереди, начиная с отца и кончая докторовой Лукерьей, а так как ушел из-за стола без сладкого блюда, то в первом же сне увидел розовое бланманже и даже ложку около него. Но пришла гостья, засмеялась, закудахтала, утащила все к себе в курятник и оттуда звонко прокричала:

– Золотое детство! Ко-ко-ко-кудах!

Я не люблю предисловий.

Пусть читатель остается свободным в своем отношении к читаемой книге, и не дело автора забегать вперед, так или иначе рекомендуя свое произведение.

Я бы и теперь не написала предисловия, если бы не одна печальная история…

Осенью 1914 года напечатала я рассказ «Явдоха». В рассказе очень и грустном и горьком говорилось об одинокой деревенской старухе, безграмотной и бестолковой и такой беспросветно темной, что когда получила она известие о смерти сына, она даже не поняла, в чем дело, и все думала – пришлет он ей денег или нет.

И вот одна сердитая газета посвятила этому рассказу два фельетона, в которых негодовала на меня за то, что я якобы смеюсь над человеческим горем.

– Что в этом смешного находит госпожа Тэффи! – возмущалась газета и, цитируя самые грустные места рассказа, повторяла: – И это, по ее мнению, смешно?

– И это тоже смешно?

Газета, вероятно, была бы очень удивлена, если бы я сказала ей, что не смеялась ни одной минуты. Но как могла я сказать?

И вот цель этого предисловия – предупредить читателя: в этой книге много невеселого.

Предупреждаю об этом, чтобы ищущие смеха, найдя здесь слезы – жемчуг моей души – обернувшись, не растерзали меня.

Тэффи

На елке было весело. Наехало много гостей, и больших, и маленьких. Был даже один мальчик, про которого нянька шепнула Кате, что его сегодня высекли. Это было так интересно, что Катя почти весь вечер не отходила от него; все ждала, что он что-нибудь особенное скажет, и смотрела на него с уважением и страхом. Но высеченный мальчик вел себя как самый обыкновенный, выпрашивал пряники, трубил в трубу и хлопал хлопушками, так что Кате, как ни горько, пришлось разочароваться и отойти от него.

Вечер уже подходил к концу, и самых маленьких, громко ревущих ребят стали снаряжать к отъезду, когда Катя получила свой главный подарок – большого шерстяного барана. Он был весь мягкий, с длинной кроткой мордой и человеческими глазами, пах кислой шерсткой, и, если оттянуть ему голову вниз, мычал ласково и настойчиво: мэ-э!

Баран поразил Катю и видом, и запахом, и голосом, так что она даже, для очистки совести, спросила у матери:

– Он ведь не живой?

Мать отвернула свое птичье личико и ничего не ответила; она уже давно ничего Кате не отвечала, ей все было некогда. Катя вздохнула и пошла в столовую поить барана молоком. Сунула ему морду прямо в молочник, так что он намок до самых глаз. Подошла чужая барышня, покачала головой:

– Ай-ай, что ты делаешь! Разве можно неживого зверя живым молоком поить! Он от этого пропадет. Ему нужно пустышного молока давать. Вот так.

Она зачерпнула в воздухе пустой чашкой, поднесла чашку к барану и почмокала губами.

– Поняла?

– Поняла. А почему кошке настоящее?

– Так уж надо. Для каждого зверя свой обычай. Для живого – живое, для неживого – пустышное.

Зажил шерстяной баран в детской, в углу, за нянькиным сундуком. Катя его любила, и от любви этой делался он с каждым днем грязнее и хохлатее, и все тише говорил ласковое мэ-э. И оттого, что он стал грязный, мама не позволяла сажать его с собой за обедом.

За обедом вообще стало невесело. Папа молчал, мама молчала. Никто даже не оборачивался, когда Катя после пирожного делала реверанс и говорила тоненьким голосом умной девочки:

– Мерси, папа! Мерси, мама!

Как-то раз сели обедать совсем без мамы. Та вернулась домой уже после супа и громко кричала еще из передней, что на катке было очень много народа. А когда она подошла к столу, папа взглянул на нее и вдруг треснул графин об пол.

– Что с вами? – крикнула мама.

– А то, что у вас кофточка на спине расстегнута.

Он закричал еще что-то, но нянька схватила Катю со стула и потащила в детскую.

После этого много дней не видела Катя ни папы, ни мамы, и вся жизнь пошла какая-то ненастоящая. Приносили из кухни прислугин обед, приходила кухарка, шепталась с няней:

– А он ей… а она ему… Да ты, говорит… В-вон! А она ему… а он ей…