Надежда Тэффи - Том 2. Карусель. Дым без огня. Неживой зверь

– Да, да, буду есть суп, а вы скажете: «Вот расселся, да знай ест!» А вы спросите, ел ли я с утра-то. Я, как собака, голодный бегаю, а вы сейчас скажете, зачем же я не ел. А как же я мог, есть, когда я завтрак проспал, а потом должен был идти к Хряпиным? Все на свете происходит по известным причинам, по самостоятельным причинам и по несостоятельным причинам. Если я не мог позавтракать по несамостоятельным причинам, то нечего мне в глаза тыкать, что я голодный хожу.

– Господи! Опять он философию завел, – зашептала мать. – Да ешь ты ради Бога. Суп стынет, и других задерживаешь.

Вся полудюжина костяных пуговиц повернулась к нему с мольбой и страхом. Но он только отшвырнул ложку и горько усмехнулся.

– Да! Вот теперь вы скажете, что я всем поперек дороги стою, что я чужой век заедаю, что Глафира из-за меня в девках сидит. Чем я виноват, что Палкину приданое нужно? Вы обращайтесь с вашей репликой к нему, а не ко мне. Он меня не уполномочивал за него объясняться. А вы сейчас скажете, что я, как представитель имени, должен сам обо всем заботиться и защищать все интересы. Сегодня, значит, беги сюда, а завтра беги туда, а послезавтра снова куда-нибудь. А если у меня физиологических сил не хватит, тогда что? Тогда, значит, умирай? А вы сейчас скажете…

– Господи! – застонала вдова Чунина. – Господи! Твоя сила, – вразуми его!

– А вы сейчас скажете…

– Ничего я не говорю! Я говорю только: ешь суп. Вон Глафира плачет…

– Ну, конечно, вы сейчас скажете, что я во всем виноват и что у меня характер скверный. А чем у меня скверный характер? У меня характер самый общительный. Общительный и твердый. А вы сейчас скажете: «Хорош твердый, когда даже гимназии кончить не мог!» Это даже с вашей стороны прямо бессовестно, потому что вы сами прекрасно знаете, что не кончил я курса исключительно из-за переутомления. А если вы меня попрекаете куском хлеба, то уж это такая несправедливость… такая несправедл…и…ивость…

Он страдальчески поднял брови, всхлипнул и, прижав ко рту свернутый в комочек носовой платок, говорил вполрта:

– …такая ужа… сная несправед… А вы сейчас скажете, что я – низкий и неблагодарный, а я этого не могу вынести. Я не могу! Не могу-у-у!

Он встал и, путаясь длинными макаронными ногами, пошел прочь из комнаты.

Полдюжины костяных пуговиц повернулись в его сторону и остановились, круглые, мокрые и покорные.

Они все хотят играть Гедду Габлер. Все. Начиная от маленькой шепелявой ingenue и кончая комической старухой с тройным подбородком и подагрическими пальцами.

Если вы увидите в оперетке какую-нибудь толстую тетку короля или жену трактирщика, будьте уверены, что вся показываемая вам буффонада – только корявая оболочка, в которой, как кащеева смерть в голубином яйце, невидимо, но плотно угнездилась мечта о Гедде Габлер.

Как-то в одном из маленьких наших театриков ставилась маленькая пьеска маленького драматурга. По просьбе автора одну из ролей отдали его жене.

Для этого пущены были в ход все пружины, начиная с дочери суфлера и кончая матерью режиссера. Увидя игру своей протеже, все эти пружины чуть не лопнули от ужаса. Жена автора была трагична в самых комических местах пьесы и вызывала веселые взрывы смеха в лирических.

Вдобавок она обладала таким невероятным, неслыханным акцентом, что после первого же акта друзья театра хлынули к режиссеру с расспросами:

– Что это значит?

– Что это за акцент?

Режиссер сконфузился, помялся и ответил:

– Н-не знаю. Говорят, будто она молоканка. Публика долго удивлялась, дирекция долго мучилась, как

бы поделикатнее отобрать от нее роль, а молоканка сидела в своей уборной в позе отдыхающей Дузэ и говорила, улыбаясь мечтательно и грустно:

– Нет, не могу. Тяжело! Тяжело ежедневно кривляться в этой пошлой пьеске, повторять пошлые, бессмысленные фразы, размениваться на четвертаки глупого смеха для глупой публики! Я устала. Я хочу отдохнуть душой. Я хочу… Я хочу, наконец, сыграть Гедду Габлер. Пора! Пора!

Другая была маленькой начинающей актрисой. Играла толпу, и самой ответственной ее ролью была горничная, подающая письмо, да не просто, а со словами:

– Барыня! Вам письмо.

Роль эту разработала она так тщательно, что после второго же представления ее выгнали.

Выходила она с письмом не прямо, а как-то подкрадывалась боком. Слово «барыня» произносила свистящим шепотом. Потом делала ликующее ударение на слове «вам» и, наконец, грустное и недоуменное «письмо!».

Она объяснила потом театральному парикмахеру (больше никто не хотел ее слушать), что поняла и воплотила в своей роли тип сознательной горничной, которой давно режет ухо слово «барыня», которая подчеркивает слово «вам», как бы намекая на то, что и с нею следует обращаться тоже на «вы». «Письмо» она выговаривала с грустным недоумением, чтобы оттенить свое отношение к госпоже и показать, что считает последнюю слишком неразвитой для такого интеллигентного занятия, как корреспонденция.

Покидая театр, она сказала, что, в сущности, очень рада поскорее вырваться из этой душной атмосферы, где ее заваливали работой, не оставляя времени на изучение серьезной роли, к которой она себя готовила.

– Что же это за серьезная роль? – удивлялись собеседники.

– Как что за роль? – удивилась и она. – Гедда Габлер. Чего вы глаза выпучили?

Третья актриса, вынашивавшая в себе зерно Ибсена, была хорошая бытовая актриса, отчасти комическая старуха, мастерски игравшая теток, старых дев, тещ и неблагородных матерей.

Сидела она как-то в свободный вечер в театре и смотрела Гедду Габлер в исполнении иностранной гастролерши.

– Н-нет, не нравится она мне, – сказала актриса в антракте. – Не поняла она Гедды. Совсем не тот рисунок роли. Она играет так, – тут актриса начертила в воздухе какие-то круги. – А я ее сыграла бы вот так.

И она быстро завертела рукой зигзаги и острые углы.

– Понимаете? Сначала так, потом вот так, потом поворот, потом срыв вверх, потом подъем в бездну. Понимаете?

Сначала думали, что она шутит, хлопали ее по плечу и приговаривали:

– А и затейница вы, Марья Ивановна! Никто лучше вас не придумает. Захотите – мертвого рассмешите!

Но она и не думала смешить. До смеху ли тут! Она затеяла открыть собственный театр, чтобы сыграть Гедду Габлер.

– Одна беда, – под ложечкой у меня взбухло. Как кислого поем, – ни одно платье не лезет. Печень, что ли. Придется принять меры.

Приняла. Поехала в Карлсбад, подтянулась, вернулась, стала устраивать театр.

– Ничего, теперь под ложечкой все в порядке, будет вам настоящая Гедда. Подъем в бездну, срыв вверх, роковой зигзаг, – понимаете?

И она чертила в воздухе сгибы и срывы. Все так к этому привыкли, что как увидят издали бестолково махающие руки, кланяются и здороваются, уверенные, что это непременно она.