Надежда Тэффи - Том 2. Карусель. Дым без огня. Неживой зверь

– Дантист Янч, – донеслось уже из-за двери, – Лег-Стрит.

Игроки молча смотрели друг на друга.

Петербург любит и умеет веселиться на праздниках.

Всюду идут деятельные приготовления: достаются из кладовой чемоданы, свертки, ремни, саки.

Собираются ехать – все равно куда, лишь бы «не видеть хоть на праздниках этих рож».

«Куда-нибудь, здесь место поглуше и меньше шансов встретиться?»

Но «эти рожи» тоже не хотят ни с кем встречаться и поэтому тоже ищут места поглуше.

– Вы не знаете, что думают делать на праздниках Иволгины?

– Они собирались в Парголово.

– Ах, Боже мой! Мы ведь тоже туда хотели! Какая досада! Теперь придется искать другое место.

– Не волнуйтесь. Иволгины откуда-то проведали, что вы хотите в Парголово, и уже заказали комнаты на Иматре.

– Ну, слава Богу. Они очень милые, конечно, но так бы хотелось не видеть хоть несколько дней всех этих рож.

И каждый ищет уединенного местечка, ищет в приятной уверенности, что и от него, как от чумы, бегут его добрые знакомые и милые приятели, и что он для них, в сущности, тоже не кто иной, как «эта рожа».

Одна дама сказала:

– Как хорошо, что Христос родился на Рождество. К этому времени все успевают до того надоесть друг другу, что хоть недельку должны передохнуть.

И вот к Рождеству выплывает на свет страшная, много месяцев тщательно всеми скрываемая истина: человек человеку – «рожа».

Едут.

Едут не на радость.

Едут в Финляндии, в холодные деревянные дачи, где дует с пола и из окошек, где скучно даже спать.

Выползет утром спасшаяся из Петербурга «рожа», робко оглянется кругом, – не занесла ли нечистая сила кого из знакомых, – пощурится на непривычный белый снег, по-жмурится на просторное серое небо и вздохнет:

– Хоть бы винтишко какой ни на есть составить. Подойдет чухонец-хозяин, спросит, глядя в сторону:

– Лизы хочешь?

– Чего?

– Лизы. Хороший лизы хочешь? Я тащил лизы. Все приезжая лизы хотел.

Пока «рожа», застенчиво улыбаясь, хлопает глазами, чухонец приволочет пару лыж.

– Посол! Хороший лизы, от волка уйдешь.

«Рожа» робко берет лыжи, оглядывается по сторонам и стыдится.

– Здесь нельзя начинать. Здесь увидеть могут. Пойду в поле.

Пойдет в поле.

Поставит лыжи аккуратненько рядом, всунет ноги в петли, двинется. Лыжи медленно пойдут носами друг к другу. Потом один нос наедет на другой, и к ним тогда немедленно присоединится третий нос самой «рожи».

«Рожа» встанет, отряхнется, с ужасом оглядится кругом, – только бы никто не видел. Страдать она готова сколько угодно, но тайно.

Опять поставит лыжи, опять всунет ноги, но на этот раз, – дудки, мы сами с усами, – ноги держит выворотно, носками врозь.

Лыжи начинают быстро разъезжаться.

Испуганная «рожа» кричит:

– Тпру! Тпру!

Еще минута, и она погибнет смертью Игоря.

Но тут приходит на помощь закон равновесия, и «рожа» шлепается всей спиной в снег.

Освобожденные лыжи, бодро и весело подпрыгивая, разлетаются по уклону в разные стороны.

Тогда «рожа» сползает сама, вязнет, охает, подбирает лыжи и красная, сердитая направляется домой.

По рыхлому снегу идти трудно, приходится снова надевать лыжи. Идет медленно, как паралитик.

– «От волка уйдешь»? Чухна проклятый! Чтоб ты сам так ушел.

На подъем лыжи ползут назад, на спуске летят вперед. Так что на подъеме падаешь носом вперед, а на спуске – затылком назад.

Это вносит грустное разнообразие в тяжелый труд передвижения.

Если по дороге встретятся сани с местными жителями, местные жители, остановив лошадь, будут мрачно любоваться вашим унижением.

Русский мужик стал бы издеваться и острить:

– Эхма! Ишь, как наловчился-то! Так и летит. Лови зайца! Держи! Уйдет!

Финн не таков. Финн будет молча сосредоточенно смотреть, и когда, наконец, очнувшись, подстегнет лошадь, – на лице его встреча с вами не выявится ни малейшим движением.

Дома «рожа» сядет красная, сердитая, ненавидящая спорт и болванов, увлекающихся им.

К вечеру, когда подадут на стол керосиновую лампу и сильнее подует с пола и из окошек, он совсем расстроится.

– Нечего сказать! Устроил себе праздничек! Люди веселятся, отдыхают, радуются. А я, как пес бездомный, сижу без электричества и без общества.

Он вспомнит с удовольствием о знакомых и приятелях и на другое же утро, уложив чемоданы, поедет на станцию, и всю дорогу, смотря на спину чухонца-хозяина, будет сам причмокивать лошади и думать:

«До чего эти финны медлительны».

Тотчас по приезде он поспешит повидать знакомых и порадует их своей оживленностью и любезностью.

– Какой у вас хороший вид! – скажут они. – Где вы так поправились?

– Ездил в Финляндию. Воздух, спорт, – всем рекомендую.

– Удивительно! Совсем другим человеком стал.

И будет хорошо и весело. И будет мир и благоволение, вплоть до Пасхи, когда снова дерзко выплывет наружу тщательно скрываемая истина: человек человеку – «рожа»!

– Видно, Васенька к обеду не вернется. Задержался, видно, у Хряпиных. Нужно ему хоть супцу оставить.

Сели за стол сама вдова Чунина и обе дочки. Все три белесые, безбровые, с белыми волосами, светлее лба, и белыми круглыми глазами, столь между собою похожими, что казалось, будто это попарно рассаженные скверные костяные пуговицы – ровно полдюжины.

Ели молча белую лапшу на белых фаянсовых тарелках, шевелили белыми салфетками, и так им самим было бело и тошно, что, оглянись на них Провидение хоть один разок, – немедленно окунуло бы кисть свою в какую ни на есть, хоть в зеленую краску и перемазало бы их на новый лад.

– Видно, не придет Васенька, – снова сказала Чунина, покончив с лапшой. – Видно, у Хряпиных задержали. Нужно ему хоть котлетку оставить.

Но, видно, не задержали, потому что Васенька как раз в эту минуту и вошел в столовую.

Он был потемнее сестер и матери, на верхней губе его желтела щетинка, и глазные пуговицы сидели для разнообразия косо. Основываясь на этих достоинствах, он чувствовал себя баловнем судьбы и существом высшей породы.

Он подошел к столу, посмотрел на мать, на тарелки и расстроился.

– Вот вы теперь скажете: «Опять Васька к обеду опоздал!» А как же я мог не опоздать, когда у Хряпиных меня задержали. Не могу же я, как бешеная собака, посидеть две минуты и идти домой. А вы скажете: «Нужно было раньше из дома выбраться». А какой смысл был бы мне раньше выбраться, когда Хряпин мне русским языком сказал, что раньше половины пятого его дома не будет. Вам, конечно, приятно, чтобы я везде и всюду из себя дурака валял, а спросите сначала, пойду ли еще я на это.

– Ешь лучше, суп простынет, – белым голосом вставила мать.