Надежда Тэффи - Том 2. Карусель. Дым без огня. Неживой зверь

Американка излила передо мной свою печаль, и сразу дала ей дельный совет:

– Неужели вы не знаете, как поступают в таких случаях? А ведь это так просто! Вам нужно похудеть с правой стороны. Отлично. Выпейте три стакана Крейцбрунена и ложитесь на правый бок. Вода вся перельется на эту сторону, – значит, и будет действовать только на нее, а левый бок останется, как был.

Американка долго удивлялась и благодарила меня.

На прощанье сказала, что в Америке я могла бы составить себе имя и приобрести большую практику. А я улыбалась скромно:

– Мы, русские, мы не честолюбивы…

Приехал обычный мариенбадский гость – четырнадцатипудовый алжирский нотариус.

Он чувствует себя знаменитостью и обижается, если кто-нибудь, пройдя мимо, не обернется на него.

Местные магазинные и ресторанные фрейлейн решаются разговаривать с ним только втроем или вчетвером. Им кажется, что с человеком таких размеров можно говорить только хором.

Приехала традиционная американка с сорока сундуками туалетов. В семь часов утра она выходит под колоннаду пить свою воду в открытом платье с брильянтами на шее и руках, башмаках и зубах, – у нее в два боковых зуба вставлены бриллианты.

– Вы знаете, – говорит русская сплетница, – к ней каждое утро ювелир ходит, зубы ей чистит.

Собеседница, печальная старуха с больной печенкой, сердится на американские бриллианты. Она думает, что у нее болит под ложечкой именно от этих бриллиантов.

– И как это им только полиция позволяет безобразничать! Дурили бы у себя в Америке.

Дама в нитяных перчатках и стоптанных сапогах, слегка покраснев, вмешивается в разговор:

– Нет, я люблю бриллианты. У моей сестры, – у нее своя колбасная в Вильне, – так много бриллиантов, что она даже не может их все на себя надеть, – тяжело. Так она, когда на бал едет, всегда лакея с собой берет, лакей бриллианты за ней на подушке носит.

– Ну, а как же она танцует-то? – недоверчиво спрашивает сплетница.

– Да очень просто, танцует, а лакей, значит, сзади танцует, и брильянты на подушке.

Воцаряется долгое молчание.

– Неудачный ныне сезон, – меняет разговор сплетница. – Ужасная публика. Все какие-то голодранцы, по-немецки ни бе ни ме.

– Ужас, ужас! – соглашается сестра бриллиантовой колбасницы. – Ни туалетов, ни манер. Из людей нашего круга только один саксонский король. Неудачный сезон!

Мы часто жалеем попавшегося мошенника:

– Если даже он и выкрутится благополучно, то, во всяком случай, ему конец, так как репутация у него останется подмаранная.

Вот с этим-то я и не согласна. Если репутация у него останется подмаранной, то будет ему не конец, а, напротив того, самый полный и пышный расцвет.

Я не шучу, – уж до шуток ли тут! К жуликам у нас какое-то совсем особое, влюбленно-почтительное отношение.

Мы немножко завидуем им, немножко гордимся ими.

– Посмотрите, вон тот, в красном галстуке, – знаете, кто это? Ведь это знаменитый Z, который четыреста тысяч выманил, помните?

И всем приятно.

– Ну, как же не знать, он мне даже родственник.

Может быть, вы даже приврали, что он вам родственник, но это маленькое хвастовство и поймут, и простят: все знают, что иметь в родственниках какого-нибудь захолустного пьяницу очень предосудительно, тогда как родство с крупным мошенником – это уж нечто положительное. Здесь своя особая математика.

Убить старуху – нехорошо. Убить двух старух– еще хуже. Убить тридцать старух – совсем скверно. Украсть рубль – стыд и срам. Украсть десять тысяч – ловкий парень. Украсть триста тысяч…

– Да неужели? Впрочем, позвольте, он, кажется, приходится дальним родственником моей жене.

Положение мошенника в обществе самое приятное. От сознания сего и лицо у мошенника всегда бывает хотя и озабоченное, как полагается человеку не ветрогону, а занятому серьезными делами, но в то же время очень милое и располагающее к себе.

Шулер – другое дело. Лицо у шулера должно быть потрясающе честным. Лик, а не лицо. Глаза навыкате, борода лопатой, ноздри раздутые. К такому лицу и не подойдешь с шуточкой, – неуместно. Заподозрить его в чем-нибудь и в голову прийти не смеет.

Взяточник – опять совсем другое. Лицо у взяточника, с одной стороны честное с другой – как бы снисходительное к людской слабости.

Все лицо его и понимает, и подбодряет вас:

– Ну, чего, глупышечка, боишься? Ну, дай, сколько можешь, а уж мы вдвоем обмозгуем, как твое дельце устроить.

Лицо шулера говорит:

– Гляди и трепещи! И хожу перед Богом! Лицо взяточника шепчет:

– Все мы люди, все человеки.

У мошенника на лице ничего не прочтешь. Оно просто спокойно, серьезно и приятно.

Он знает что-то такое, чего вы не знаете. Не то каких-то людей, не то какие-то дела, планы. Словом, что-то очень важное.

Ни одно большое дело не может начаться без мошенника. Оно не сладится, не склеится.

Прямо хоть в газете публикуй:

«Приглашается мошенник быть душой нового дела».

Если вам нужен управляющий для вашего дома, вы отвернетесь от предложений тихих и скромных тружеников и с восторгом пригласите мошенника, про которого вам расскажут, что он, управляя домом вашего приятеля, в три года нажил два своих дома.

– Вот это молодец! Уж за таким человеком не пропадешь. Он все ходы и выходы знает.

– Да ведь он и на вашем деле наживет. Ведь он и вас надует!

Этим никого не убедишь. Каждому лестно думать, что мошенник, который всех надувал, именно за него-то душу свою положит.

Затеяли мы как-то газету «на разумных началах». Кто-то откуда-то раздобыл двадцать тысяч.

Решили пока что отдавать свой труд даром.

Наняли квартиру, сторожа, купили самовар. Пили чай и придумывали заглавие для газеты.

Недели через две все надоело, – и сторож, и самовар, и заглавие, а газета все еще не двинулась.

Нужно было кому-то к кому-то поехать, что-то сделать.

– Нужно взять разрешение! – говорили мы друг другу. Но всем было лень. Да и неприятно как-то.

И вдруг кто-то из нас сказал:

– А почему бы не пригласить Андрея Лукьяныча? Он бы живо устроил нам все дело. Человек бывалый.

Все ахнули.

Андрей Лукьяныч был известный взяточник, автор «жареных» статей и заметок, мошенник, уличенный и находящийся в упадке и унынии.

Никто его не захотел.

Но на другой же день, когда мы собрались у редакционного самовара, распахнулась дверь, и влетел сам Андрей Лукьяныч, розовый, оживленный, захлебнувшийся напором слов и мыслей.

– Дорогие мои! – закричал он. – Да чего же вы тут сидите? Да о чем вы думаете? Вами так интересуются, только о вас и говорят. Сам X спрашивал у меня сегодня о вашем деле.

Он вертелся, как волчок, перебивал сам себя, сыпал именами министров, со всеми оказался знаком, и все, оказалось, говорили ему: «Дорогой Andre, вы один все можете устроить».