Надежда Тэффи - Том 2. Карусель. Дым без огня. Неживой зверь

– Пустяки, – храбрилась Софья Ивановна. – Он ведь маленький. Если и упаду, – не беда.

– Хорош маленький. Когда вы сядете, ваша левая нога будет почти на аршин над землей, – я уже не говорю о правой, которая будет прямо черт знает где. Итак, вам предстоит летать с аршинной высоты, все увеличивая скорость падения по мере приближения к земле. А когда вы наконец рухнете, он вас растопчет.

Она посмотрела на меня робко и недоверчиво.

– Почему же непременно растопчет. Во всяком случае, падая, я опишу дугу и не попаду ему под ноги.

– Вы опишете дугу? Ха-ха! Это с вашим-то характером! Да вы, милая моя, так растеряетесь, что собственную наружность описать не сумеете, не то что дугу. А если даже и опишите, велика корысть. Еще какая дуга попадется. Вдруг в сто восемьдесят градусов, – вот вы и под копытами. Много выгадали? Сами же себя собственным перпендикуляром треснете. Нет, милая моя, лучше дадим ему крону на чай, пусть других простаков ищет.

Она притихла.

– Вы думаете, так лучше?

– Ну, еще бы. Смотрите, что за упряжь! Как вы назад поедете с горы? Ведь, на этом проклятом осле даже тормоза нет.

– Действительно, они понятия не имеют, как надо седлать. А пешком мы не пойдем?

– А чего мы там не видали? Братьев Шпрингеров, что ли?

– Немцы, однако, подымаются и так и ахают. Я вздохнула и сказала искренно:

– Я не могу сегодня ехать, у меня насморк.

Братья Шпрингеры вернулись скорее, чем их ждали. Осел не захотел везти их на самый верх. Он облюбовал себе на полпути зеленую полянку и начал удовлетворять свой аппетит, а когда братья стали его погонять, он повернулся и пошел домой. И чем больше кричали Шпрингеры, тем бодрее шел осел.

Хозяева очень удивлялись, но во взорах, которыми они обменивались с ослом и друг с другом, было не удивление, а какое-то спокойное удовольствие.

Подали мотор, загудела сирена, замелькали мужики, лошади, куры, мальчишки.

Один из братьев воодушевился и громко ревел:

«Lieb Vaterland, magst ruhig sein!»

Другой, более сентиментального темперамента, подталкивал нас на поворотах и тыкал пальцем на море:

– Адриатическое море! Адриатическое море! – надрывался он, стараясь перекричать гудок шофера.

Мы утвердительно кивали головой, потому что, в сущности, отрицать здесь было совершенно нечего.

Мы встретили его у дверей нашего отеля.

Он был небольшой, но плотный, бритый старичок, одетый в самое живописное нищенское тряпье. Он подкатывал глаза и меланхолически-дрожащим голосом говорил что-то о «сольди» и о «панэ», протягивая корявую руку с зазубренными, черными ногтями.

Моей спутнице он понравился:

– Это настоящий тип старика нищего, какой может встретиться только в Неаполе. Какой он весь красочный! Хороший художник дорого бы дал за такую модель.

Старик, думая, что она говорит об его бедности и о своем сострадании, утвердительно кивал головой и показывал по очереди все прорехи на своем платье. В одну втыкал палец, в другую – два, в третью – целый кулак.

– Панэ! Панэ! Сольди!

Мы отдали ему всю мелочь, какая у нас была, и поехали на вокзал: мы отправлялись осматривать раскопки Помпеи.

Когда мы уже сидели в вагоне, к нашему окошку подошел какой-то старичок и грустно шептал что-то о «панэ» и «сольди».

– Послушайте! Да, ведь, это тот же самый старик! – сказала я. – Разве вы не узнаете его?

Моя спутница пожала плечами.

– Вот тоже фантазия! Как же он мог сюда попасть одновременно с нами?!

Это, действительно, было совершенно невероятно, но старик был так поразительно похож на нашего нищего, что жутко делалось. Даже дырки на платье приходились на том же самом месте.

Но моя спутница все живо сообразила:

– Чего же тут удивительного, что они похожи, раз это самый распространенный тип старика-нищего в Неаполе. Во всяком случае, он в этом сходстве не виноват, и нужно ему что-нибудь подать.

Мы дали нищему мелочи, и тот быстро заковылял куда-то.

Осмотрели Помпею основательно: удивлялись перед улицами, восхищались перед фресками, умилялись перед кувшинами из-под прованского масла.

Словом, все как следует.

Потом, в ожидании обратного поезда, сели завтракать. Ели макароны, смотрели на лазурное небо, говорили:

– Ах! Подумайте только! Может быть, Лукреций, выходя в атриум своей помпейской виллы, любовался на это самое облако! Ах!

– Ах! – раздался за нами тихий вздох. И вслед за ним тихий стон:

– Панэ! Сольди!

Боже мой, до чего этот нищий был похож на тех двух неаполитанских стариков!

– Положительно их здесь гримируют! Моей спутнице смех мой не понравился.

– Смеяться над стариком-нищим только оттого, что он типичен, очень неостроумно и бессердечно… Да-с!

Я сконфузилась, а она для того, чтобы окончательно сразить меня благородством своих чувств, дала старику две лиры.

На неаполитанском вокзал мы снова встретили вокзального старичка, у дверей отеля – отельного.

Признаться, мне они уже надоели, но сказать этого я не решалась, потому что жалела свою спутницу; при малейшем знаке моего неудовольствия чувство милосердия вспыхивало в ней с двойной энергией, так что отельный попрошайка получил четыре лиры.

На другое утро у дверей отеля ждал нас уже новый старичок. То есть, лицо у него было то же, что и у вчерашних, но одет он был чище и на голую шею повязал красный галстук. Держал он себя с большим достоинством и не всхлипывал, а говорил деловито:

– Панэ! Сольди!

Наградив его по заслугам, мы отправились на Везувий.

На платформе заковылял рядом с нами старый знакомый – вчерашний нищий. Он тоже принарядился, – на его голой грязной шее тоже красовался красный галстук.

– Послушайте, да это положительно тот же самый, которому мы только что подали. Смотрите – красный галстук. Я уже и не говорю про все остальное…

– Гм!..

Она удивилась, но сразу поняла, в чем дело.

– Голубчик! Ведь сегодня воскресенье, – вот бедняжки и принарядились, кто как мог. Право это трогательно! Вчера мы сунули им несколько грошей, – вот они сегодня и щеголяют. Ну, разве это не трогательно?

– Но почему же именно красные галстуки? – мучилась я.

Она рассердилась:

– Так про все можно спросить. Почему же им и не быть красными? Бедный простой человек натурально считает красный цвет самым нарядным.

На обратном пути наградила опять обоих – и вокзального, и отельного.

Надоел мне этот тип старика-нищего. Везде то же самое. Однообразно.

На следующее утро он уже ждал нас в новом костюме, с одной дыркой на самом законном месте – на колене. В петличке у него засунута была веточка мяты, и сказал он нам строго:

– Панэ! Сольди!

Мы торопливо сунули ему по монете. Но он говорил еще что-то. Слушали, слушали, справились в лексиконе, поняли: он спрашивал, куда мы едем? Мы удивились, но ответили: в Позилиппо.