Надежда Тэффи - Том 2. Карусель. Дым без огня. Неживой зверь

– Да, с корицей и с лимоном. А брусника-то уж давно поспела, про бруснику-то у нас уж и думать забыли.

Он гордо откинул голову, точно здесь, на Фьеволе, только и думают, что о бруснике.

– У нас теперь хорошо! И он снова поник и погас.

«Дурень ты несчастный, – думала я, – ну, как мне тебя утешить?»

А старый итальянец все пел, сладко, переливчато, а молодой переводил.

– Теперь он об ее глазах: «Я не видел звезд, я видел только их»…

– Скажите, Василий Иваныч, вы, кажется, не любите Флоренции?

Он как-то по-бабьи улыбнулся и сказал:

– Э, что там! Флоренцию просто любить.

Мне вспомнилась новгородская баба-погорелка, при-плевшаяся просить с двумя ребятами, из которых старшая, поразительно красивая, здоровая девочка, весело прыгала, а вторая, чахлая, вся в коросте, еле поднимала слипшиеся больные веки.

– Небось, любишь девчонку-то? – спросили бабу про красавицу.

– Это-то? Эту просто любить, – презрительно усмехнулась баба, точь-в-точь, как теперь Васюка… – Я больше эту жалею.

Она прижала к себе чахлую, коростивую и вся задрожала и как-то по-звериному тихо зарычала: «у-ы-ы!».

– Слушайте, Василий Иваныч, – неожиданно для самой себя сказала я. – Мне кажется, что на болотах березки еще зеленые. Он на болотах как-то дольше держатся.

Я вспомнила осеннее болотце, унылое, с проступившей водой, с желто-ржавой зеленью. И на нем, на мокрой кочке – березку-недородыш, маленькую, тонкую, бледную, как выдержанная без света и пищи святая мученица старинной иконы. Стоит – дрожит, тянется к солнцу чуть живая, а будет жить. Будет жить.

– Как глупо думать об этом! – вдруг спохватилась я. Почему-то – мое, а это – не мое, – этот вечер, эта гора, эта песня. Весь мир – мой в равной степени. Вся земля моя, и где я, там мое.

И вдруг почудился мне простой скрипучий голос, каким говорят у нас в России захудалые извозчики да корявые мужичонки.

– Ан вот и вре-ешь! – сказал голос. – Ан вот и не твое. И не родное. И город не твой, и вечер не твой, и на виноград этот смотришь ты с таким чувством, будто он по-русски не понимает. Вот комар тебя давеча укусил. Дома закричала бы на него непосредственно «ах, проклятый!», а здесь, небось, не закричала так, потому что вся душа твоя чувствует, что здесь этот самый комар – не комар, а «занзара», и кричать на него надо не непосредственно, а подумавши. «Матта mia maladetta» или что-то в этом роде. Вот с края у стены пальма растет, – ствол сочный, упитанный, верхушка расфрантилась, распушилась, раскрахмалилась. Чужая, противная, несерьезная. Старик поет жирным фальцетом:

«Я не знаю, взошло ли солнце, потому что вижу только тебя!»

Противно.

– Ага, противно! – опять заскрипел голос. – А, небось, не было противно, когда патлатый ямщик гнусавил без складу, без ладу:

Пропел и у-ухнул так, что все три клячи только хвостами дернули. Тогда, небось, улыбалась, и ветерок обвевал рассветный, ласковый, незабываемый, свой, свой…

– O mia Firenze, о citta del canto! – томно стонал молодой итальянец.

– Василий Иваныч! Не пойти ли нам домой? Мне что-то так скучно!., так скучно!

Погода портится. Солнце заволоклось тучами. Недоле-тающие до нас ветер гонит море к нашему берегу, и вода в залив серая, злая, кипит белой пеной.

Дождик загоняет всех в кафе.

Сидим, смотрим с крытой террасы на немногих отважных купальщиков, решающихся влезть в эту неспокойную воду, которая хлещет им в лицо солеными брызгами, отрывает их руки от каната и, подхватив, выбрасывает на берег.

Сидим, пьем кофе, смотрим и сплетничаем.

– Взгляните, – говорит кто-то по-польски. – Это, кажется, пани Покульска идет купаться.

– О, Боже! Да у нее брови отмокнут!

– У нее дома запасные.

– Идет, а муж над ней зонтик несет. Библейская картина! Дочь фараона идет купаться!

– Будет в воде искать себе Моисея.

– Уже нашла. Вон там, в синем трико с кривыми ногами. Это же Моисей Берман из Черновиц.

Дочь фараона скрывается с поля зрения. Польская речь смолкает. Раздается немецкая:

– Что в такую погоду делать? В такую погоду нужно ехать в Фиуме.

– Большое, подумаешь, удовольствие ехать в Фиуме! Пароход по прямой линии идет от Аббации тридцать пять минут, а мой племянник берегом прошел пешком в двадцать.

– Отчего же не заявить капитану, чтобы шел скорее?

– Заявляли, а он отвечает, что дамы беспокоятся, если пароход идет скоро. Они думают, что, если пароход идет скоро, так он подымает волны, а когда на море волны, то делается качка. А качка вызывает морскую болезнь. Вот, – говорит капитан, – поэтому я и иду тридцать пять минут до Фиуме. На угле мне экономия, и к тому же слыву любезным кавалером.

– Ловкий малый! Немецкая речь смолкает.

Раздается гулкая раскатистая венгерская, прерываемая французскими восклицаниями.

Гудит мужской голос, прерывает женский.

Наконец, мужской голос переходит тоже на французский язык.

– Неужели вы меня не понимаете? – удивляется он. – Венгерский язык такой легкий и совершенно простой, как латинский. Выговаривается совершенно просто. Каждое слово, как пишется, так и выговаривается. Пишется, например, «м-а-г-и-а-р», выговаривается: «маджар». Пишется: «е-г-и-е», выговаривается: «едье». Как по-латыни, – просто. Как выговаривается, так и пишется.

Его прерывает тихое французское восклицание, и он смолкает.

На смену звенят два женских голоса. Оба звенят по-немецки:

– Непременно поезжайте! Быть в Истрии и не видеть Адельсбергского грота – все равно, что быть в Риме и не видеть папы.

– Да, вы расскажите, что там интересного.

– Этого рассказать невозможно. Совершенно невозможно.

– Ну, что же – красиво?

– Этого передать невозможно.

– Так живописно?

– Этого выразить невозможно.

– Но все-таки скажите, очень интересно?

– Я же вам говорю, что объяснить невозможно.

– Так чего же вы требуете, чтоб я туда ехала, когда потом никому ничего рассказать нельзя? Это, по-моему, даром выброшенные деньги. Лучше я буду дома сидеть или поеду в такое место, где не чересчур хорошо, – по крайней мере, рассказать можно будет, где была.

Небо чуть-чуть светлеет. На улицу выскакивает кельнер, машет салфеткой, точно подманивает солнце, потом подставляет лицо вверх и, повернув его к террасе, блаженно ухмыляется: дождь перестал.

Вечером идем в казино играть в рулетку.

Официально рулетки в Аббации не существует, гак как в Австрии азарт преследуется законом. Но выплачиваемые ежегодно сто двадцать пять тысяч крон городскому муниципалитету так ослепляют сей последний, что он ничего не видит и ничего не понимает.