Надежда Тэффи - Том 2. Карусель. Дым без огня. Неживой зверь

Погода была ясная, – почему бы мне и не увидать зари?

Народу понаехало много. Большинство отправилось через лес на гору, откуда вид был еще красивее. Часть осталась внизу.

Сначала осталась внизу и я, но потом подумала:

– Глупо! Раз-то в жизни приехала сюда посмотреть восход солнца, – и вдруг ленюсь на горку подняться. Нужно пойти.

Пошла. Шла, шла, подъем крутой, темно, жутко. Остановилась и подумала:

– Ну, чего я дуру валяю? Отлично можно было внизу все видеть. Устану без толку, и все удовольствие пропадет. Лучше вернусь.

Стала спускаться. Почти дошла, как вдруг стыдно стало:

– Ведь пошли же люди, – значит, действительно есть смысл подняться. Даром кому охота лезть? Нужно взять себя в руки.

Пошла опять назад. Поднялась до прежнего места. Присела отдохнуть и подумала:

– От добра не ищи добра. Пойду вниз и увижу все, что нужно.

Охота тоже лезть, язык высунув, когда тут, наверное, то же самое.

Пошла опять вниз, не дошла, одумалась, стала подниматься, упала духом, спустилась, взяла себя в руки, полезла, махнула на все рукой, стала спускаться, собрала последние силы духа и тела, полезла наверх и вдруг остановилась: толпа туристов бойко и весело сбегала вниз.

– Феерично! Феерично! – пищали женские голоса.

– Волшебно! Волшебно! – гудели мужские.

– Ага! – злорадно встретила я их. – Теперь сами вниз бежите? Небось, там ничего и не видно. Ха-ха!

Они даже приостановились:

– А что же нам там смотреть? Ведь солнце уж давно взошло!

– Да?.. Взошло? – растерялась я. – Впрочем… конечно… Я только хотела сказать, что внизу было гораздо лучше видно… О! Гораздо лучше!

А когда они ушли, я села на камень и немножко поплакала.

Я так устала!

Мы сидели на каменной скамеечке у обрыва Фьеволе и смотрели на панораму вечерней Флоренции.

Медленно таяло розовое солнце, медленно спускались голубые тени на фиолетовые холмы, с недвижными на них, как семисвечники алтарей, тонкими, прямыми кипарисами.

Это те самые холмы, которые полюбил Леонардо в окне Джоконды.

И так же, засыпая, улыбалась Флоренция, как тогда ему.

Мы только что сделали большую прогулку, осмотрели раскопанный недавно античный театр, посетили францисканский монастырь, где юный красавец-монах, опоясанный веревкой, играл на органе Вагнера. Его зовут очень сладко, этого монаха, – фра Карамелло. Он очень талантлив.

Наши русские снобы бегают смотреть и слушать Карамелло, причем для приличия приходится делать пожертвования на монастырь.

– Он ходит, как Дункан, и играет, как святая Цецилия! – говорят про Карамелло.

Теперь мы сидим на каменной скамейке, прозванной «англичанкин диван». Скамейку соорудила на собственные средства влюбившаяся в пейзаж англичанка – отсюда и название.

Отдыхаем. Купили у грязной девчонки, с всклокоченными, как шерсть бурой козы, волосами, персиков, несколько веток винограда. Виноград тяжелый, пряный, будто медом намазанный. Персики такие розовые, пушистые, что перед тем, как откусишь, сначала невольно погладишь их твердые щечки.

Группа итальянских бездельников серьезно и внимательно смотрит на нас.

Точно дело делают.

Иной устанет глазеть, – пойдет отдохнет немножко, и снова смотрит.

Пришел толстый старик с гитарой, прислонился к каменной ограде, закинул голову и запел на два голоса по очереди. Получалось впечатление, будто поют двое: один куплет – страстный мужской голос, другой – сладкий, женский.

Наш спутник, молодой итальянец с томными глазами, оживился:

– Это наша новая канцонетта, получившая приз в этом году. У нас каждый год устраиваются конкурсы. Послушайте, как красиво!

Старик пел хорошо. Даже не понимая слов, можно было их чувствовать, – так красиво умолял мужской голос, и так сладко мучился женский.

– Он поет об ее золотых волосах, – переводил наш итальянец. – «Твои золотые волосы, как золотые перья на крыльях ангелов»…

Мы наслаждались, любовались, итальянец переводил отрывки нужной песни и, полузакрыв томные глаза, смотрел на розово-голубой, вечерний город.

– Firenze! Mia Firenze!

Как он любил свой город-цветок.

Тут же, на Фьезоле, сидел с нами и Васюка Пономарев.

Васюка был наш новгородский, купеческий сын, знали мы его почти с детства, когда он был толстощеким гимназистом, съевшим потихоньку – история трагическая – целый именинный пирог, который его мать испекла на двадцать поздравителей.

Помним его и семнадцатилетним парнем, когда его отец выпорол через посредство трех городовых.

Порка эта была вызвана крайней необходимостью и принесла плоды блестящие.

Дело в том, что кроме Васюки было у его родителей трое старших сыновей, и каждый из них, как наступал ему семнадцатый год, начинал сбиваться с толку: переставал учиться, начинал безобразить и, в конце концов, спивался. И только с Васюкой старый Пономарев вовремя догадался. Выпоротый Васюка снова принялся за ученье и кончил университет.

Теперь старики отправили «сваво болвана потешество-вать».

Мы встретились с Васюкой во Флоренции. Он вздыхал на палаццо и музеи, поднимая средневековую пыль, и всюду тащился за нами, тупо-равнодушный, точно нанятый.

И здесь, на Фьезоле, Васюка вздыхал и, повернувшись спиной ко всем флорентийским красотам, колупал стену ногтем.

В его толстой, понурой фигуре, беспомощно и неловко вывернутых ногах было столько тихой, застенчивой тоски, что мне стало жаль его.

– Василий Иваныч! Вы чего загрустили?

Он помолчал минутку, потом приподнял голову и посмотрел на меня грустно, точно с упреком.

– Суббота сегодня. Суббота.

– Да, кажется, суббота. А что?

– Суббота сегодня. У нас в городе теперь к всенощной звонят… Головиха Мавра Федотовна через мост идет в монастырь… Холодно, небось, сиверко. Небось, ватную кофту надела, в калошах, все как следует.

Он тянул слова медленно, с болью, с упреком.

– Деревья-то, небось, голые. Так, разве где внизу листок болтается, ослизлый, морщенный. А наверху, небось, голые палки торчат… Монахи через лужу доску перебросили, – пройдешь и ног не замочишь. Благодать!..

Он еще хотел что-то сказать, вздохнул, захлебнулся и смолк. Такой был жалкий, растерянный, как толстый обиженный ребенок, что и утешить его захотелось, как ребенка.

– Ну, что вы, Василий Иваныч! Посмотрите-ка лучше, какой чудный виноград, – желтый, медвяный.

Он машинально отщипнул ягодку, пожевал тупо, по-коровьи.

– А у нас-то теперь в городе клюква поспела! Бабы клюкву в кошелях по городу разносят. За шесть гривен можно целый кошель купить. Исправничиха с корицей варит. С корицей и с лимоном.

Он даже оживился слегка тем грустным оживлением, с каким родители говорят о талантах умершего ребенка.