Зинаида Гиппиус - Том 4. Лунные муравьи

Корвин знал Агашину мать. Она была из-под Москвы, оттуда же, где жили и его родители.

– Что так, в больницу? – сказал он, немного цедя слова. – Но не очень больны?

– Не то что больны, – возразила Агаша скромно и тихо, – а ведь стары они, так умирать собрались.

На Корвина этот простой ответ не произвел особенного действия, но Лиза и Анна Маврикиевна сочли долгом всплеснуть руками.

– Как так умирать? – воскликнула Лиза. – Почему же ты знаешь?

– Да они сами сказали. Человек, конечно, старый. Вот велели мне купить полотна, розовых лент да кружев, за работу засяду.

– Что это?

– А саван. Они мне велели при себе скроить, а прошивочки куда вшить – они покажут. Они такие аккуратные.

И опять в голосе Агаши была серьезность, когда она говорила о таком простом, неизбежном деле.

Анна Маврикиевна и Лиза не могли выразить словами, что их, собственно, удивляет в поведении Агаши, и потому сочли лучшим промолчать. Одна Агаша-маленькая задумчиво произнесла:

– Матка помирает, а она не боится… И не воет…

Но сейчас же забеспокоилась, не есть ли это петербургский обычай, которого она, по-своему деревенскому необразованию, еще не знает.

– Чего реветь-то? – сказала наставительно Агаша-толстая. – Еще наревусь. А пока они живы – надо их волю исполнять. Они же человек старый.

Рассуждения эти прервала Лиза.

– А и богачка ты будешь, Агаша! У матери наверно рублей четыреста есть, да шуба лисья.

– Уж это, конечно, мне все откажут, – произнесла Агаша, помолчав. – Ну, прощайте, мне надо за работу, – некогда.

Она поклонилась, грустно взглянула на Корвина и вышла.

– Вот теперь тебе дело ясное, – сказала Анна Маврикиевна, обращаясь к Корвину. – Попроси у Агаши взаймы для брата шестьдесят рублей. Вот и выручишь брата.

Брат Корвина служил где-то конторщиком, проиграл много на скачках (он имел эту «господскую» страсть) и теперь должен был потерять место. Брата следовало выручить, потому что, прослышав худое, отец мог приехать из-под Москвы, а этого и унтер-офицер Корвин боялся как огня.

– Может быть, я себя так низко не поставлю, чтобы у Агашки денег просить, – сказал Корвин.

– Да ведь ты женишься на ней! – подхватила Лиза. – И женись пожалуйста… Разбогатеешь…

Когда ушла Анна Маврикиевна с чадами, между Лизой и Корвиным началось настоящее объяснение. Агаша-маленькая насторожила уши.

Лиза говорила презрительно. Корвин плакал и клялся, что он любит ее необыкновенно и вечно, и что она его погубит. Плакал Корвин в очень частых случаях; это происходило от его девического характера; он быстро, при малейшем препятствии, отчаивался во всем, и тогда мог только упрямо и горько плакать, стоя на одной точке, не уступая и не идя вперед.

Лиза держала себя независимо, но это была напрасная гордость. Давно, увы, смазливое личико и вежливое обращение Корвина победили ее сердце. Еще на Рождестве, когда господа уезжали в Москву, а шустрая Агашка с восьми часов вечера уходила в комнаты наслаждаться сном на господских кроватях, – еще тогда Корвин засиживался у Лизы слишком поздно, и она верила его вечной любви – почти такой же вечной, какою любил свою жену добродетельный чиновник в романе «Петербургские трущобы». Корвин и принес Лизе эту книгу.

Теперь Лиза, несмотря на всю свою гордость, прекрасно сознавала, что без беды не обойдешься, – и злилась не в меру.

В разгар их объяснения на черной лестнице раздался хриплый визг и брань, сопровождаемые лаем собак.

Любопытная Агаша кубарем выкатилась за дверь. Не устояла и Лиза, пошла взглянуть, что случилось.

Этажом ниже, там, где в двух соединенных квартирах жил известное светило – профессор Агренев – дебелая, трепаная супруга профессора (и даже не супруга) собственноручно изгоняла горничную, сопровождая изгнание такой выразительной и пронзительной бранью, не стесняясь употреблением никаких слов, что будто ветром открылись двери всех квартир, и любопытные лица выглянули на площадку. Верхние кухарки даже спустились пониже, чтобы не проронить ни единого слова.

Изгоняемая горничная не оставалась в долгу, и это-то было интереснее всего. Она подробно исчисляла все тайные и нетайные грустные подробности жизни своих господ – и голос энергичной подруги профессора не мог заглушить голоса истины.

– И не нужно мне, не нужно твоего жалованья! – причитала горничная. – Срамись на лестнице сколько хочешь, а я без того не уйду, чтобы тебе не высказать. Не место у тебя, а каторга… Пусть к тебе порядочная прислуга пойдет! От тебя ругня, от барина щипки… Хорош тоже и барин! Настоящую жену прогнал. Не молоденький, а небось никого не пропустит… Одну дочь бьют, другую не бьют, не узнать – которы его дети, которы – ее… Господа тоже, ученые! Похуже нас грешных! А прислугу еще укоряют! Вот мы, глядя на них, тоже по-ученому будем, авось умнее станем…

Профессорша на эти рассуждения отвечала целым потоком отборных слов. Но, несмотря на ее обширный лексикон, сочувствие публики осталось на стороне горничной.

И, расходясь по своим этажам, многие задумчиво повторяли:

– Да… Так-то… Господа… А еще прислугу укоряют…

У людей, даже самых исполнительных, твердых и разумных, есть слабости. Были слабости у непоколебимого, аккуратного Петра Петровича.

Не боялся он ни характера жены своей, ни даже ее тетеньки, – тем более, что известный капитал выдан был в день свадьбы жениху на руки, – не боялся ни начальства, ни риска в служебных делах; а между тем стоило ему заметить, что в комнате три огня, или тринадцать за столом, или что-нибудь в этом роде – и ему становилось не по себе, тоскливо, томно и скучно. Один раз он не пошел на службу потому, что едва он отворил двери подъезда – как через дорогу промчалась черная кошка.

Лиза привыкла, что господа ничему не верят; ей странно было видеть такое свойство в барине; однако она ему сочувствовала, потому что сама непоколебимо верила дурным предзнаменованиям.

Временами, особенно после столкновений Лизы с барином, дом наполнялся самыми зловещими приметами: зеркало трескалось, ножи складывались крестом, часы останавливались. Лиза приходила и докладывала, что в бариновой комнате под постелью мыши завелись. Барин бледнел, а Лиза прибавляла:

– Не к добру это. Выживают.

И Петр Петрович часто пережаренную телятину находил прекрасной, только бы Лиза, омраченная выговором, не отыскала нового дурного предсказания.

Лидия Ивановна с удобством пользовалась этой слабостью супруга.

– Знаешь, – говорила она, – я видела сегодня во сне, что ты идешь по озеру, а вода под тобою черная-черная.

Петру Петровичу начинало казаться, что у него уже давно болит голова. Он оставался дома, жена ехала на «журфикс» – и оттуда ее провожал Перлов.