Зинаида Гиппиус - Том 4. Лунные муравьи

Перлов был тот самый офицер, который начал ухаживать за нею в прошлом году. Лидия Ивановна находила, что она сделала неумно, когда послушалась тетки и лишила себя единственного возможного развлечения. Пробуя новую забаву – кокетство с офицером, она гораздо меньше скучала. И подумать, что она боялась за свою репутацию! Это надо быть такой институткой, как она. Все делают так, и никто не теряет своей репутации. Конечно, надо, чтобы он себе не позволял… Петр Петрович может быть вполне спокоен…

Петр Петрович и не беспокоился. Он даже высказывал удовольствие, видя жену менее вялой.

На Пасху приехала тетка. Она поселилась в будуаре Лидии Ивановны, и там сейчас же стало пахнуть, как пахнет из старых шкатулок с письмами и высохшими цветами.

Лиза в душе злилась и ужасалась, а наружно всячески прислуживала, ходила на цыпочках и говорила шепотом.

Корвин исчез из кухни, свиданья происходили только на лестнице. Агаша-маленькая стащила как раз перед этим громадный кусок пастилы для своего кадета и так испугалась важной тетеньки, что немедленно положила пастилу на прежнее место в целости, хотя явно помятую пальцами.

Тетенька увидала сразу перемену в своей возлюбленной племяннице и поняла также – она была умная женщина, – что время беспрекословного повиновения прошло – Лидия Ивановна выросла. Тетка подумала, погадала, разложила пасьянс, с нескрываемым презрением посмотрела на Петра Петровича, которого всегда считала ничтожеством, и кончила тем, что уговорила Лидию Ивановну приехать к ней в деревню на все лето. А чтобы племянница не скучала, она пригласила еще двух кузин, нескольких приличных молодых людей, в том числе и «красавчика» Перлова. Это название шло Пер-лову: он был так красив, что никому не приходил в голову вопрос – умен ли он. Глядя на его розовое лицо, всякий невольно жалел, что он не герой чувствительного романа, а лишь капитан какого-то полка.

Петр Петрович, занятый службой, не мог уехать далее Парголова. Он, впрочем, не казался огорченным и жену отпустил без возражений.

Лидия Ивановна сшила себе несколько нарядных батистовых платьев и засыпала каждый вечер в радостном нетерпении.

Скуки не было. Наконец-то она узнала, какое естественное занятие молодых дам! Это так просто! И не надо скучных вопросов: для чего? что выйдет? Время существует для того, чтобы его весело проводить. А до всего остального – какое дело!

Августовская ночь была темная, пыльная и ветреная. Набережная Фонтанки между Симеоновским и Цепным мостом, усаженная деревьями, казалась совсем пустынной. Изредка проезжал извозчик, и копыта его клячи с резким, тяжелым звуком падали на асфальтовую мостовую. У ограды садика перед Инженерным замком порою мелькали какие-то фигуры и быстро исчезали за ветками еще густых деревьев.

Девушка среднего роста, довольно полная, раза три прошлась взад и вперед. Она, очевидно, ждала кого-то. Благодаря белому платку на голове, – ее нетрудно было заметить, хотя сухой и теплый ветер совсем задувал огни фонарей.

Девушка опять повернулась и пошла тихо, вглядываясь в темноту. Вдруг она заслышала мелкие, но звонкие шаги – и через минуту очутилась перед Корвиным. Шинель у него была застегнута, шапка сдвинута слегка назад.

Хотя девушка и узнала его, однако спросила:

– Это ты, Лаврентий?

– Сам своей персоной. По вашему же письму. Что угодно?

– Скажи мне по совести, Лаврентий, зачем ты из лагеря приехал? К ней опять?

– Я вас, Агаша, откровенно говоря, не понимаю. Какое такое право вы имеете меня выслеживать? Когда это я уверял вас в своих чувствах? Я, напротив того, говорил, что по всем вероятиям свадьбе нашей не бывать. Ну, были вы у меня два раза в лагерях, ну, и что ж из того? Я это отлично понимаю, что мать вас строго держала, и после захотелось вам на своей воле погулять. А шестьдесят рублей ваши брат вам с благодарностью не далее первого сентября отдаст.

– Да что мне эти шестьдесят рублей! – прошептала Агаша. – Ты мне скажи, зачем ты из лагеря приехал? На душеньку свою любоваться? Уж и красавица теперь стала…

– Какова бы ни была, да нам мила, – произнес Корвин, но довольно задумчиво.

Агаша стояла, прислонившись к ограде. Белый платок ее мутно белел в темноте.

– Лаврентий! – выговорила она еще тише и от волнения сильнее пришепетывая. – Лаврентий, я тебе эти шестьдесят рублей прощу, и коли брату нужно, я ему еще пятьдесят дам, а не видай ты ее – ну, что тебе! Поезжай нынче же в лагери обратно, а немного времени спустя и я туда приеду. А? Знаю, что не мила я тебе теперь, да за что же гнать-то меня? Гнать-то причины нет…

Корвин на мгновение задумался в нерешимости. Брат его не только не мог отдать Агаше скоро взятые шестьдесят рублей, но опять попался, и отец уже написал подозрительное письмо. Выпутываться было необходимо. Однако в темноте он сделал презрительную гримасу и сказал:

– Ты не воображай, пожалуйста, что брат Петька очень в твоих деньгах нуждается. А гнать я тебя не гоню. Приезжай, пожалуй, в лагерь в тот четверг. Да уж и деньги кстати привози. Я брату скажу.

– Голубчик, Лаврентий, ты не веришь, я тебя так люблю! – воскликнула Агаша, всплеснув руками. – Я истомилась вся. Не видай ты ее, Лизку! Фальшивая она. У нее и до тебя был мальчик. И теперь вот ребенок. Ведь это ничего неизвестно. Мало ли за ней зиму ухаживали! И Васька егерь, и мало ли!..

– Молчи ты, тоже! – прикрикнул Корвин. – Завела опять. И если ты Лизавете обо всех наших делах слово скажешь – я решительно говорю: ни за что не отвечаю.

И тут на Корвина не шутя напал панический страх, что обо всем узнает Лиза, прогонит его. Потерять, не видеть Лизу ему казалось невозможным. Он подумал было, не бросить ли Агашу, не сказать ли ей напрямик, чтобы она убиралась, не уйти ли теперь от нее?

Но ни голос, ни руки, ни ноги не могли сделать нужных для того движений, а напротив, он сейчас же зашагал рядом с влюбленной Агашей, беспрекословно пошел ее провожать, только в горле у него были слезы, а в сердце ужас перед будущим и несознаваемая, но нестерпимая жалость к самому себе.

Листья деревьев парка на Петербургской стороне успели побледнеть, потом покраснеть и даже кое-где потемнеть во время сентябрьских дождей, когда вдруг, в самом начале второго осеннего месяца, солнце опять выглянуло и робко заблестело на увядающем небосклоне. Небо уходило вместе с солнцем: солнце стало дальше, небо стало выше и бесцветнее, точно глаз не мог уже уловить слишком далекой синевы. Поникшие, ярко-желтые на верхушках деревья стояли не шевелясь, в грустном ожидании. Внизу, на промокших насквозь дорожках, где лежали длинные-длинные полосы солнечного света и вороха упавших листьев, веяло сыростью и открытой могилой. Был праздник, но какой-то слишком торжественный, слишком серьезный, невеселый праздник.