М. Забелло - Подсечное хозяйство, или Земство строит железную дорогу

— Позвольте мнѣ романъ „Феликсъ Гольтъ“ Джорджа Элліота, — спросила она у пожилаго торговца съ громадными очками на толстомъ носу.

— Отдѣльно у насъ „Феликса“ нѣту, а есть у насъ „Дѣло“ за тотъ годъ, когда помѣщался въ немъ „Феликсъ“. Вы купите „Дѣло“, такъ тамъ и „Феликса“ найдете, и очень много другихъ интересныхъ статей, — отвѣтилъ торговецъ и полѣзъ доставать толстую связку книжекъ „Дѣда“.

Она не разсматривала другихъ статей, а посмотрѣла, есть ли въ книгахъ „Феликсъ Гольтъ“, всѣ ли главы романа въ нихъ, не торгуясь заплатила купцу восемь рублей и сама вынесла связку книгъ въ экипажъ.

Послѣ обѣда она принялась за чтеніе романа и читала его до часу ночи, когда окончила его весь. Она обыкновенно ложилась спать не ранѣе полуночи и скоро засыпала, теперь же ей не спалось и въ часъ ночи.

„Но гдѣ же тутъ доказательства? Почему, чтобы быть такой, какъ Эсфирь, нужно выходить замужъ въ такія лѣта, какъ вышла она за Феликса, въ двадцать три года?… Даетъ уроки, любитъ немножко франтить, хороша собой… Что же еще у ней есть? Чѣмъ она такая умница?… Она отказалась отъ богатаго наслѣдства, вышла за бѣднаго Феликса, полюбила его… Но развѣ это трудно? Когда полюбишь, развѣ испугаетъ бѣдность? Нѣтъ, нѣтъ! Я пойду за нищаго, если полюблю его!.. Ну, право, Могутовъ совсѣмъ не правъ, совѣтуя любить и выходить замужъ въ двадцать пять лѣтъ. Можно, можно въ мои лѣта, можно!.. Мнѣ семнадцать, до двадцати двухъ лѣтъ нужно жить еще пять лѣтъ — это ужасно! Нѣтъ, я не хочу такъ долго ждать, а какъ только влюблюсь, сейчасъ же выйду замужъ!..“

И, порѣшивъ этотъ трудный для нея вопросъ о возрастѣ любви и брака, она спокойно заснула и спала крѣпко, почти безъ сновъ, и только разъ, два, мелькомъ, ей являлась во снѣ няня съ выпачканнымъ кровью лицомъ, съ удивленною физіономіей и съ руками ощупывающими свой носъ.

На утро она проснулась, какъ всегда, въ восьмомъ часу и спокойно принялась за обычныя свои занятія, но къ десяти часамъ въ ея головкѣ опять зашевелились и заволновались безпокойныя мысли. Порѣшивъ съ однихъ вопросомъ, она задумалась надъ другимъ: кого полюбить, за кого выйти замужъ? И какъ только она задала себѣ этотъ вопросъ, въ ея воображеніи живо нарисовался образъ Кречетова, и его внезапное объясненіе въ любви въ ней. Она сравниваетъ всѣхъ своихъ знакомыхъ съ нимъ… У ней мелькаетъ мысль о Могутовѣ теперь сильнѣе, хота она уже мелькала въ ея головкѣ нѣсколько разъ, когда она думала о Кречетовѣ, о Львовѣ, о прочихъ знакомыхъ своихъ кавалерахъ и когда думала о любви Эсфири къ Феликсу. Безотчетный стыдъ побуждалъ ее бѣжать его, не думать о немъ, но мысли не слушались ея.

Слезы подступили къ ея глазамъ, она начала плакать и слезы облегчили, успокоили ее. Она проплакала минутъ пять, потомъ утерла слезы и сѣла за фортепіано, начала играть; но пораненная рука сильно болѣла. Она хочетъ преодолѣть боль, продолжаетъ играть, но игра выходила неловкая и ея чуткое ухо раздражалось фальшивой игрой. Она садится опять за педагогическія книги, начинаетъ читать; но по нѣскольку разъ читаетъ одно и то же мѣсто и никакъ не можетъ его понять: первая строка понятна, понятна и вторая, и третья, и четвертая, а всѣ вмѣстѣ непонятны. Она напрягаетъ вниманіе, понимаетъ прочитанныя строки, читаетъ далѣе — и далѣе опять то же: нѣтъ связи съ предъидущимъ. — „Почему я не могу думать о немъ? — говоритъ она громко. — Разъ видѣла, не сказала ни одного слова и влюбилась, — это глупо!.. Ну, пускай глупо, а я буду думать о немъ…“

И она припоминаетъ начало знакомства съ Могутовымъ: кто и что говорили о немъ въ первый день его пріѣзда, когда отецъ подъ конецъ вечера завелъ съ гостями разговоръ о немъ; потомъ она припоминаетъ все, рѣшительно все, что она сама думала тогда, послѣ этого вечера и, наконецъ, послѣ случайной встрѣчи съ Могутовымъ и разговора мачихи съ нимъ.

„У него пріятный голосъ. Какую пѣсню онъ пѣлъ? На голосъ изъ Руслана, а слова не тѣ: „кто тебя засѣялъ, кто тебя обработалъ?…“ Потомъ онъ назвалъ маму вороной, мама смѣялась, а мнѣ досадно было…. Потомъ ему стало жаль маму и онъ такъ хорошо просилъ извиненія: глаза смотрятъ прямо, голова открыта, длинные волосы, на лбу морщина, а во взглядѣ что-то грустное…. Я не видѣла, чтобы кто такъ смотрѣлъ…. „Учить другихъ нуженъ геній, а мы — жалкіе люди и потому учить не можемъ“…. Львовъ не узналъ, чьи это стихи… Для чего онъ это сказалъ? Мама сказала, что поле ея, что ея рабочіе обработали поле; онъ назвалъ ее вороной… Онъ ее не научилъ, не объяснилъ, чѣмъ она ошибается, а прямо назвалъ вороной… Да, это такъ: онъ не объяснилъ, а прямо назвалъ вороной, — и досадовалъ на это, досадовалъ на себя, — ему маму совсѣмъ не жаль было, а онъ на себя досадовалъ… А гдѣ же ошибка: развѣ мама не вѣрно сказала?… Нѣтъ, я его должна увидѣть и онъ долженъ объяснить мнѣ: гдѣ ошибка, за что онъ назвалъ маму вороной… Папа вчера говорилъ, что онъ отличную усадьбу нарисовалъ полицеймейстеру и совѣтовалъ мамѣ взять его въ управляющіе… Потомъ онъ сказалъ, что работать нужно, что безъ работы жить нельзя… Больше онъ ничего не говорилъ, и я его больше не видѣла… Въ собраніи видѣла, смотрѣла на него; онъ только одинъ разъ посмотрѣлъ на меня, а я закраснѣлась и опустила глаза въ низъ… А какое славное у него лицо! Не красивъ, а смотрѣть хочется: строгій, морщина на лбу, брови сдвинуты, худыя щеки и большіе темные глаза смотрятъ широко, смѣло, прямо и покойно, — такъ и тянетъ къ нимъ… Львовъ тоже его хвалилъ: умный, пріятный, хорошо говоритъ и читаетъ; ему не понравилось только мнѣніе Могутова о лѣтахъ для брака… Надо и объ этомъ спросить его; онъ долженъ сказать, почему, — я вѣдь недаромъ порѣзала руку… Но какъ я его увижу? Послать просить его? Сходить самой? Но съ какой стати? Будетъ смѣшно, онъ можетъ разсердиться… Не разсердится, а смѣшно, неловко, нельзя безпокоить изъ пустяковъ…“

И она начинаетъ думать, какъ удобнѣе, не конфузя себя, не давая повода Могутову смѣяться или замѣтить ея любовь къ нему, увидѣть его, говорить съ нимъ. Она приходитъ къ заключенію, что нужно будетъ сообщить свое желаніе видѣть Могутова Львову или Бречетову, что только они могутъ устроить свиданіе, только чрезъ нихъ она можетъ удовлетворить свое желаніе, не конфузя себя. Является вопросъ, когда назначить свиданіе и гдѣ,- и она рѣшаетъ: конечно, у себя дома. Львовъ или Кречетовъ должны привести Могутова къ Рымнинымъ, и привести не сегодня, не завтра, не послѣ завтра, а во время Пасхи, на первый, на второй или, самое позднее, на третій день.

„Но влюблена ли я въ него, люблю ли я его? — Да, да. У меня мысли, думы о немъ; стараюсь забыть его, и не могу, — онъ такъ и лѣзеть въ мысли, онъ какъ живой стоитъ передъ глазами, — а это и есть любовь… Я, какъ Эсфирь, хочу быть такою, какъ онъ желаетъ, какъ ему хочется, чтобы была хорошая женщина. Онъ хвалитъ, онъ считаетъ Порцію идеаломъ женщинъ, и я хочу быть Порціей: я порѣзала себѣ руку сама, смѣялась при этомъ и мнѣ не было больно. Онъ хвалитъ Эсфирь, — и я познакомилась съ нею, узнала ее и могу быть такой, какъ она… А вѣдь и онъ похожъ на Феликса по уму, смѣлости, по добротѣ… Только онъ еще добрѣе Феликса: тотъ очень умно и зло бранитъ Эсфирь при первомъ свиданіи и не извиняется, а этотъ тоже выбранилъ, но его доброй душѣ было это непріятно, онъ былъ недоволенъ, что выбранилъ насъ, что не научилъ правильно, а выбранилъ… И какъ онъ смотрѣлъ тогда! „Не думайте, что я такой бранчивый: я лучше, я добрый, я люблю всѣхъ, въ томъ числѣ и васъ, хочу учить всѣхъ, но погорячился; учить другихъ такъ трудно, для этого нуженъ геній, — и онъ вспомнилъ чьи-то стихи и сказалъ ихъ. Это вышло такъ хорошо, онъ прочелъ ихъ искренно, отъ души, какъ будто спѣлъ… Да, это любовь… Такова должна быть любовь… Онъ говоритъ, что безъ работы жить нельзя, и мнѣ хочется работать, я хочу работать и буду скоро учить дѣтей, какъ Эсфирь… Но это мнѣ самой пришло въ голову, — я его не знала, когда захотѣлось учить дѣтей… Это было послѣ рѣчи Лукомскаго о стремленіи къ равенству, полному равенству женщинъ съ мущинами. Я долго думала объ этомъ, послѣ совѣтовалась съ папой… Тутъ Могутовъ ни при чемъ“.