Михаил Пришвин - Том 3. Журавлиная родина. Календарь природы

Так мох растет медленно, откладывая солнечную энергию на счастье далеких и неведомых нам поколений.

Список условных сокращений

ИМЛИ – Отдел рукописей Института мировой литературы АН СССР им. А. М. Горького, Москва.

ЛИ – «Литературное наследство».

Собр. соч. 1929–1931 – М. М. Пришвин. Собр. соч. в 6-ти томах. М.-Л., Гослитиздат, 1929–1931.

Собр. соч. 1935–1939 – М. М. Пришвин. Собр. соч. в 4-х томах. М., Гослитиздат, 1935–1939.

Собр. соч. 1956–1957 – М. М. Пришвин. Собр. соч. в 6-ти томах. М., Гослитиздат, 1956–1957.

ЦГАЛИ – Центральный государственный архив литературы и искусства, Москва.

Третий том включает в свой состав произведения 20-30-х годов, которые сам Пришвин относил к охоте и природе.

В середине 20-х годов творчество Пришвина поднимается на новую высоту, к нему приходит признание советского читателя, и сам он в это время осознает свою творческую зрелость. Изменяется круг тем и идей. Природа и охота становятся строительным материалом лирической философии писателя Пришвина, которого Горький, прочитав «Родники Берендея», не без основания, и сейчас это особенно ясно, назвал творцом нового мироощущения: «Вы <���…> утверждаете совершенно оправданный, крепко Вами обоснованный геооптимизм, который рано пли поздно человечество должно принять <���…>. Ведь если человеку суждено жить в любви и дружбе с самим собой, со своей природой, если ему положено быть „отцом и хозяином своих видений“, а не рабом их, – каков он есть ныне, – к этому счастью он может дойти только Вашей тропой» [11].

Об этой главной тропе своей жизни Пришвин рассказал в автобиографическом очерке «Охота за счастьем» (1926).

Охота за счастьем началась в детстве с путешествия в какую-то не очень ясную страну Азию. Закончилось оно неудачно, и насмешки товарищей по гимназии поставили перед будущим писателем вопрос об отношении сказки (мечты) к жизни – вопрос, который мог бы решиться в дальнейшем как разрыв мифа и бытия. Но всякое царство, разделенное в себе, да погибнет, разъединение – не принесет счастья. И Пришвин в результате длительных и трудных поисков приходит к осознанию единства жизни (бытия) и искусства (мифа). Возникло это во время путешествия и охоты в Олонецкой губернии, где Пришвин записывает «просто виденное». «Теперь я думаю, что каждый художник непременно является и наивным реалистом, и верит, что мир именно такой и есть, каким он его воспринимает» («Охота за счастьем»). Мир предстает как миф (легенда) пли сказка, о таинственном значении которой Пришвин догадывается через себя самого, то есть через свой опыт жизни и творчества.

Вопрос о действительности и сказке разрешился в пользу сказки, мечты, которая жизнью должна быть доказана как реальность, и сама жизнь предстает, таким образом, как осуществление мечты и цели, которая в детские годы представлялась страной Азией, а в зрелые годы разбитой Кащеевой цепью. «Для меня охота была средством возвращения к себе самому», – пишет Пришвин в «Охоте за счастьем». Но это ли счастье – вернуться к себе? «Да, – утверждает Пришвин, – это величайшее счастье, когда исчезает обман собственности и на это место становится весь мир, как родной и прекрасный». Когда в душе весь этот мир, вернуться к себе – действительно, великое счастье. Это жизненная философия Пришвина, это его творческий принцип.

Пристально вглядываясь в мир, Пришвин постепенно воспитывал в себе родственное внимание ко всему окружающему, – стремление узнать себя в мире природы, в ее законах, найти соответствие состоянию природы в своем внутреннем мире, в своей душе. Это родственное внимание открыло Пришвину жизнь как творческий процесс в природе.

В 20-е годы Пришвин весь в «лабораторной работа», он вырабатывает малую литературную форму, называя ее очерком. Эта работа «помогла ему прийти к его вещам малой формы и повестям, и рассказам о природе, как части человеческого общества» («Мой очерк», 1933).

«Мой очерк» – работа, обобщающая найденное в 20-х годах, работа теоретическая, посвященная вопросам творчества. Но не только. Как справедливо замечено литературоведом А. И. Хайловым, на первый план выдвигается мысль «о познавательном значении литературы» [12]. Познание жизни – одна из главных задач реалистической литературы, и Пришвин отстаивает этот важнейший принцип в борьбе с узкими литературными группировками. Опираясь на слова Блока о книге «Колобок»: «Это, конечно, поэзия, но и еще что-то», – Пришвин поясняет: «Это что-то – от ученого, а может быть, и от искателя правды» («Мой очерк»).

В «Моем очерке» (1933) Пришвин своеобразно пытается определить свой метод художественного изображения жизни: «Настоящий реалист, по-моему, это кто сам видит одинаково и темное и светлое, но дело свое ведет в светлую сторону и только пройденный в эту светлую сторону путь считает реальностью». По-видимому, Пришвина чрезвычайно интересовал сам процесс перехода и преображения жизненного материала в литературное произведение. Об этом он много пишет в «Моем очерке».

Умение очеркиста заключается прежде всего в способности ограничить жизненный материал, который перейдет в очерк, так, чтобы все было на виду, чтобы был «замкнут круг», то есть в очерке не должно оставаться не проработанного материала. Затем, как говорит Пришвин, он «старался расплавить в каждом своем очерке какое-то трудное что-то». Преображение изображаемого мира в литературную форму происходит у Пришвина «исключительно ритмикой нарастающего чувства, приближающего его к материалу». Слияние своего «я» с лицом изображаемого края, благодаря родственному вниманию к материалу, «выявляет нам лицо самой жизни», культурный слой в природе, родственный, по мнению Пришвина, человеку.

Пришвин особенно настаивал на том, что все его произведения очеркового характера. Между тем сам же писал: «А может быть, очерк вовсе и не форма? Я склонен думать, что это только самое первое зарождение литературной формы, узловая точка, от которой расходятся линии. Мне говорит об этом вся практика моего писания, которая всегда начиналась очерком и только после рассматривалась как рассказ, повесть или роман». Такая неопределенность в осознании жанровой формы своих произведений кажется нарочитой, но свидетельствует лишь о непрестанном поиске художественного совершенства, который всегда приносил Пришвину радость творчества.

«Мой очерк» был напечатан в «Литературной газете» с сопроводительным письмом Горького: «„Мой очерк“ я воспринимаю как совершенно исключительную и почти удачную попытку самопознания и счастливый случай почти верной самооценки. Почти, ибо при всей искренности „Очерка“ автор его – на мой взгляд – недооценивает значения своей работы, хотя и говорит о своем „опыте применения художественного дарования для качественного краеведческого изучения“, для „создания лица края“. Я не уверен, что сумею выразить мою мысль с достаточной ясностью, но для меня ценнейший смысл работы Пришвина сводится именно к его поразительному умению создавать словами лицо его земли, живой образ его страны. Речь идет, конечно, не о пейзаже, для Пришвина пейзаж – одна из деталей его поэмы, которую ему угодно именовать „художественным очерком“. Он сам признает, что в его книгах есть „что-то не от поэзии“ и есть нечто „более сложное, чем искусство“.