Михаил Пришвин - Том 3. Журавлиная родина. Календарь природы

Фенологический характер этой книги проявляется в том, что Пришвину удалось действительно от рассказа к рассказу показать наступление нового времени года в его нарастающих отдельных приметах, то есть всего того, что кажется нам непрерывным в природе. В полном согласии с этими изменениями в природе изменяется и герой повествования. Так природа любимого края становится зеркалом человека: «Чтобы понимать природу, надо быть очень близким к человеку, и тогда природа будет зеркалом, потому что человек содержит в себе всю природу» («Календарь природы»).

Критика встретила «Родники Берендея» благожелательно. «Это очаровательная лирическая поэма в прозе… Нежные грезы поэта-охотника переплетаются в ней со строго научными наблюдениями исследователя-натуралиста… Тонкий наблюдатель и не менее искусный стилист, одаренный чуткостью ритма и слова, М. Пришвин в своих „ответных движениях“ иногда откликается улыбкой на улыбку природы, иногда же „позволяет себе роскошь домашней философии“. Может быть, любителям копаться в родословной художественных настроений не трудно будет установить некоторую преемственную связь между исследовательской, лирикой Пришвина и пантеистическим раздумьем Кнута Гамсуна или философскою живописью Шеллинга, но никто не может упрекнуть Пришвина в банальности», – писал Л. Войтоловский, верно передав общее отношение к «Родникам Берендея» [15].

Современные исследователи устанавливают связи пришвинского очерка о природе и охоте с творчеством Аксакова, Тургенева., Чехова и особенно Льва Толстого.

Это справедливо и не вызывает возражений, если критика не забывает при этом, что у Пришвина особый, не традиционный, путь в искусстве. И он сам обращает наше внимание на эту особенность своего творчества: «Мои записки не условная и любимая мной литературная форма, а действительно записки под диктовку весны – почти без всякой последующей обработки и связанные только силой движения в природе, вызывающей ответное движение в душе человека» («Календарь природы»). Эта мысль повторяется и в дневниках писателя: «Может быть, я ошибаюсь, но мне кажется, на этом уменье передавать гениальность творчества самой, жизни в ходе ее по особенным случаям основано все мое искусство-и собственное мое мнение о себе, как об исследователе и летописце жизни, и устремление мое к природе и массам» (1927).

Человек и природа – тема этическая, социальная и философская. Пришвин родственным вниманием к природе, вживанием в нее переводит «Календарь природы» в этический и философский план. Читая «Календарь природы», хочется сказать словами тургеневского героя: «Природа не храм, и человек в ней работник». Но смысл здесь несколько иной. Пришвину чуждо нигилистическое отношение к природе, он и «природа» находятся в сотворчестве, в единстве они творят бытие, то есть тот мир, венцом созидания которого явился человек. Таково нравственное отношение человека к природе. Как удачно заметила Т. Хмельницкая: «Календарь природы становится календарем души» (с. 167).

Пришвин разгадывает мир природы и мир животных «по себе», причем изображение и познание идет не вширь, а вглубь, – метод, свойственный вообще естественным наукам в начале XX века. «Я брал мелочи», – заявляет Пришвин, и из сопоставления мелочей – день за днем – «получалась картина движения планеты» («Календарь природы»).

Переосмысливая философско-эстетическое убеждение Гоголя в том, что действительность общественно-исторической жизни складывается из мелочей, что из их противоречивого многообразия складывается картина общественного бытия, можно сказать, что Пришвин изобразил в «мелочах» природы ее «действительность» и нравственно-психологическую жизнь естественного человека в ней.

Пришвин создает образ Берендея, человека, обретшего родину – страну берендеев. Он царь страны берендеев. Конечно, это игра, игра ребенка в царство, которая, как утверждал Пришвин в «Журавлиной родине», является началом и истоком искусства, его сущностью. Родники Берендея суть родники творчества.

Есть в творчестве Пришвина грустный лирический мотив – тема утраченного личного счастья. Но взамен человеческой любви пришла всепоглощающая любовь к природе. Словно экстаз любви передает Пришвин свои ощущения от счастья слияния души с природой: «Брызнуло золотом света само солнце, и тогда все журавли хором ударили: „Победа, победа!“ Я замер в ознобе восторга. Я хорошо помню, отчего это случилось со мной: тень прошла во мне от „последней рассеянной тучи“, луч пронзил меня и с ним: „Вот теперь это прошло уже навсегда!“ („Заутреня“). Но грустный мотив одиночества почти всегда бывает побежден пафосом праздничного и любовного восприятия природы. „Геооптимизм“ Пришвина, о котором говорил Горький, – это нравственно-философская основа его творчества. Сам он назвал эту основу в письме к Горькому – „витализмом“ (от лат. vita – „жизнь“)» [16].

В циклы «Лето», «Осень» и «Зима» входят в основном охотничьи рассказы Пришвина. Охота, как и природа, подводит Пришвина к открытию человеческой природы, к открытию в человеке утраченного им единства с миром животных. Особенно его занимает жизнь охотничьих собак, животных высшей породы, как называет их Пришвин. Он ведет «психологические раскопки в собачьей душе». В черновом варианте «Моего очерка», говоря о себе в третьем лице, Пришвин писал: «Пришвин, <���…> благодаря своей необычной близости к материалу, или, как он сам это называет, родственному вниманию, одушевляет животное и дает нам его собственное лицо. Благодаря своей упорной работе над очерком в смысле чрезвычайного сближения своего с материалом, он становится похож на первобытного анимиста, представляющего себе все сущее как люди: птицы, звери, растения, даже скалы – все это в его изображении живет как люди. В этом отношении Пришвин еще не нашел серьезного своего истолкователя» (ЦГАЛИ).

Иному читателю покажется противоречием, с одной стороны, утверждать единство человека с природой и животным миром, с другой – убивать птиц и животных. Но и в охоте есть своя этика поведения, которая воспитывается с детства: «Ради меткого выстрела мои дети не загубят жизнь, они убивают только, что мы едим и что можно сохранить для музея», – пишет Пришвин. И все же в представлении некоторых охота связана с жестокостью, то есть по природе своей аморальна. Пришвин не ушел от такого вопроса. Его очерк «Медведи» («Календарь природы») вызвал резкий протест литературного критика Д. Л. Тальникова: «Расстраивать, вносить дезорганизацию в душевный мир искусство не должно: значит, оно слишком натуралистично, близко к жизненному факту… Должен ли быть поэт, каким являетесь Вы, безжалостным анатомом и по-научному подходить к исследованию жизни, к разрезанию ее на части? Вы, как анатом, производите эксперимент и над собою, и над природой, режете ее и наблюдаете с острым холодком любопытства… Ложное, нехорошее чувство легло в основу рассказа. Это чувство – жажда убийства невинного зверя» [17]. Действительно, сам очерковый прием Пришвина при описаниях гармоничного состояния природы, может быть, и не виден, но в передаче напряженного и драматичного состояния Пришвин как будто бы натуралистически копирует жизнь. Но это не так и, разумеется, «наивный реализм» Пришвина весьма далек от натурализма. В дневнике от 30 июля 1927 г. Пришвин писал: «считаю необходимым для себя изучение натуры и вижу в этом изучении один из способов преодоления натурализма и обретения свободы своего воображения. Иному это, может быть, совершенно не нужно и даже вредно, потому что он ходит по своей вольной волюшке. Но мне это необходимо, как тюрьма для выяснения чувства свободы».