Александр Башкуев - Призванье варяга (von Benckendorff) (части 1 и 2)

Как виновнику торжества, мне пришлось спросить у нее -- чем ей не нравятся штатские?

- "Запахом", - отвечала прелестница, - "шпак за версту пахнет чернилами, потной задницей, да рукоблудием. А вы что, - не чуете?"

Я весьма растерялся и промямлил, что никогда не примечал за Пушкиным таких "доблестей", а затем нашелся и спросил, чем же пахнет от нас офицеров?

Так эта нахалка окинула меня столь откровенным взглядом, что мне стало не по себе. Она ж втянула в себя воздух, будто нюхала меня через весь зал, обернулась к своим соседкам и, с таким видом, - будто по секрету, но довольно громко сказала:

- "Эполетами", - при этом она опустила взгляд ниже и, лукаво улыбаясь, добавила, - "свежими орденами", - затем посмотрела еще ниже и, к дикому оживлению дам и восторгу офицеров, воскликнула - "Ах!"

Я привел сей случай лишь для того, чтоб описать атмосферу нашего праздника. Если таковым был уже вечер, можете вообразить, что в нашей казарме творится к ночи.

Тем не менее, я почуял, что если срочно не приду на выручку Пушкину, его пить дать - заклюют.

Поэтому я призвал всех к вниманию и предложил Пушкину прочесть "Клеветникам России". Сперва стоял сильный шум, и многие не поняли, почему заговорили по-русски (в нашем кругу все общаются лишь по-немецки), а общее предубеждение против "шпака" было столь велико, что его чуть не ошикали. Правда, последние слова сего творения потонули в громе оваций. Дамы плакали, а генералы считали долгом пойти к Пушкину и потрепать его за плечо.

В нашем кругу не найдешь человека, на коем Война не оставила бы отметин. Все прошли через Аустерлиц, и через Фридлянд, и были на Бородине, да при Лейпциге. Да и посмотреть на чертов Париж, - грязный, с поджатым хвостом, дешевыми кокотками и жмущимися буржуями - всем довелось.

Мне часто снятся Фридлянд с Бородиным. Господи, сколько ж друзей я там оставил...

А лягушатников мы били, и будем бить! Да и на польское быдло у нас осин хватит.

Из всех нас лишь Государь не прошел через всю эту кашу, а остальные все - причастились. Дамы плакали... Почти у всех на Войне остался: у кого отец, у кого - милый друг, у кого - старший брат.

Это - Русь-матушка. Довелось тут родиться в казарме, так в казарме и отпоют. А не довелось, - так и сдохнешь поганым асессором. Вроде Пушкина...

Есть на Руси тайный закон, - о Войне смеет знать только тот, кто прошел через все это. Коль тридцатилетний мужик бегает от войны, прячась по карантинам в час польского мятежа, какие бы патриотические стишата он ни кропал, - в его отношении общество дозволяет все, что угодно. К тому же все сразу заговорили о Дельвиге.

Сей негодяй в Честь начала Восстания тиснул якобинскую оду, прославлявшую чуть ли не -- гильотину. Я вызвал баловника на ковер и спросил, давно ль его мамка не шлепала по мягкому месту? После двухсот шпицрутенов, да по заднице -- пишут совсем иные стихи. Дельвиг мне не поверил, я побился с ним об заклад и свистнул пару жандармов покрепче.

Вы не поверите, - сей "якобинец" наделал в штаны, когда осознал, что я уже не шучу. Обкакался прямо, как маленький, и хлопнулся в обморок, когда его только повели -- вниз, в подвал тихого здания у нас на Фонтанке. А мы его еще и пальцем не тронули!

Пришлось отправить домой сего обосранца (и все наши картинно зажимают нос, коль речь заходит о Дельвиге), а там он (якобы) занемог и, по увереньям семьи, в три дня помер "от слабости сердца".

На самом же деле, от страха перед грядущим допросом, сей барончик глотнул самого обычного уксусу и сжег себе пищевод и желудок. Его ж родственники упросили меня не давать делу ход, чтоб не позорить имени Дельвигов. На мой вкус звания "обосранцев" для сего дома довольно и я все замял. Церковь, правда, не пожелала принять самоубийцы, но это уже -- другая история.

Дело сие (правда, без уксуса) приняло большую огласку и общество разделилось. Иные сказали, что я был лишне жесток, другие считали, что теперь надобно допросить всех, причастных к сей публикации. На предмет якобинского заговора.

Пушкин числился другом несчастному, его нежелание воевать против Польши стало выглядеть в ином свете, а свадьба в обход просьбы Синода стала рассматриваться как участие в "антирусских кругах".

Тут же пошли разговоры о том, что Пушкин, якобы, стал масоном в дни кишиневской ссылки и общество сразу озлобилось. Ибо для русских все масоны казались поляками и якобинцами.

Ничего не могу знать по сей категории. Был договор меж лютеранами и православными, но большая часть Лож на Руси были Ложами католическими и мутила воду по-всякому. Мы пытались призвать их к Порядку, но католики объявили нам почти что войну и мы истребили их всех.

С той поры в Прибалтике и Финляндии осталась лишь моя "Amis", а в России -- один "Великий Восток". Но Молдавия, униатская Украина, зона Одессы и Польша остались вне моей компетенции и католики там резвились вовсю. К примеру, людей там принимали без всякой проверки и рекомендаций -- иной раз, - прямо с улицы.

Но Ложи сии -- просто микроскопические, грызущиеся меж собой и не имеющие реальной силы ни в Империи, ни -- за границей. Так что и смысла там состоять -- нет никакого. А посему для нас с "Великом Востоком" их как бы и нет. Что бы там ни плели насчет Всемирного Братства Вольных Каменщиков... Это лишь болтуны, да бездельники мыслят общими категориями, для нас же -все очень конкретно.

Как бы там ни было, общество жаждало крови и сие сочинение чуть успокоило страсти среди обывателей. В иных же кругах сия гадость стала лишь доказательством низкой душонки поэта. Средь них многие верили, что отказ от участия в подавленьи Восстания -- позиция человека и скрытое сочувствие Польше. (Вплоть до сожжения русских священников вся "латвийская" партия сочувствовала полякам, ибо поднялись они на Восстание за Правое дело, - это Россия в 1829 году нарушила Договор 1815 года "Об учреждении Царства Польского" изданием нового Свода Законов Российской Империи.)

А "Клеветникам" все расставили по местам -- с той поры и до выстрела на Черной Речке у несчастного были одни враги и ни единого товарища при дворе.

Если бы Государь на сем вечере не изволил напропалую ухаживать за обворожительной Натали, многие бы из нас затеяли б над сим перевертышем любую проказу.

Впрочем, тут нас позвали к столу, и у меня возникла надежда, что неловкость в отношении Пушкиных сгладится за едой, но Государь, одушевленный отсутствием чужих глаз, развеселился сверх всякой меры и предложил "занять места какие угодно" и сам подал пример, усевшись на стул Пушкина, рядом с "первой красавицей".

Мы все были в шоке. Чтобы как-то сгладить неловкость, и обиду для Государыни, причиной коей полагаю "Клико", я в шутку сказал:

- "Когда Государь желает предстать перед нами поэтом, поэту прилично царствовать за столом. Прошу Вас, Александр Сергеевич, вот сюда - во главу".