Зинаида Гиппиус - Том 7. Мы и они

Говорили много, – я вспомнил по поводу «Вестника Европы», – о недавней повести Тимковского, там напечатанной. Я никогда не был поклонником этого писателя; он мне казался очень неярким, тягучим, будничным с ног до головы, но не по-чеховски будничным, а как-то починов-ничьи. Однако должен сказать, что повесть его «В дворянской берлоге» не лишена интереса. Говорю не о чисто художественном интересе; с этой стороны повесть, хотя и лучше других написана, далека от «совершенства»: как, например, мелодраматичен и антихудожественен конец, сумасшествие девушки. Лирико-мистические длинноты со старыми портретами тоже слабы. Но характер девушки-помещицы взят ярко, картина дворянского разрушения, как видит ее интеллигентка (учительница-компаньонка молодой помещицы), нарисована живо, убедительно и местами очень ярко. Вот со стороны бытовой главным образом повесть и любопытна. О вырождении дворянства, о дикости помещиков и разрушении старых усадеб вечно пишет Ал. Толстой. Я не хочу сравнивать этих двух писателей, Тимковского и Толстого. Яркий, художественный талант последнего неоспорим, а Тимковский просто себе средний беллетрист. Однако с бытовой-то стороны Тимковский убедительнее, и я рад был, читая повесть, что мне не мешают видеть дело непрерывные фейерверки художественной фантазии А. Толстого. «Творческие» полеты Тимковского, правда, возбуждали большую досаду; но их сравнительно мало.

Мне хотелось, в заключение, сказать несколько слов о только что вышедшей книжке рассказов П. Соловьевой «Тайная правда». Но об этой скромной, такой не «модернистской» и такой, в известном смысле, значительной книге стоит, пожалуй, поговорить особо, что я и сделаю в следующий раз.

P. S. В последнем номере «Современного Мира» г. Кранихфельд находит, что я отнесся слишком мягко к г. Розанову, к его «Уединенному», и бранит меня за это с большим возмущением. А я написал, что общество должно исключить г. Розанова из числа своих членов. Этого г. Кранихфельду не довольно? Какую же меру пресечения он предложил бы для Розанова?

В последнем альманахе «Шиповника» напечатана пьеса Ф. Сологуба «Заложники жизни». Шестого ноября она шла в первый раз на сцене Александрийского театра. Постановка и сама пьеса вызвали множество газетных статей, суждений, осуждений и хвалений. Ни в каком романе, ни о какой повести не говорили бы столько, не так заметили бы книгу; а тут, благодаря наглядности, все-таки восприняли кое-что.

С этой стороны сцена – большая помощь художнику. Есть другие стороны; я их еще коснусь. Но раньше хочу поговорить о Сологубе и его пьесе с иной точки зрения, помимо театра определить объективную ценность «Заложников жизни», неизменную, независимую от успеха или неуспеха пьесы среди публики и читателей. Серьезного литературного суда я до сих пор не встретил ни в одной из газетных статей, ни в отрицательной, ни в хвалебной.

Чтобы судить художественное произведение, мы должны прежде всего подойти к самому художнику. Понять, – как бы принять, – его желания, видеть его горизонты; только тогда и будет видно, чего достиг и чего не достиг автор, изменил он себе или не изменил, как чисто и далеко сумел провести свою линию, свою собственную. В этом и весь суд.

Мне нетрудно в данном случае подойти к художнику: Сологуба я знаю давно, его горизонты близки всем нам, писателям его поколения и его уклона. Так близки, что с полным правом мы можем, – для людей уклона иного, течения иного, – объединиться с Сологубом в одно «мы». Если и есть разногласия внутри этого круга, то лежат они слишком глубоко и почти вне областей литературных.

Чего же достиг Ф. Сологуб в «Заложниках жизни»? На которой ступени его собственной, сологубовской, лестницы стоят эти «Заложники»? Изменил художник самому себе или нет?

Не изменил, конечно. Он из тех, кто, и пожелав, все-таки себе не изменит. Но скажу прямо: пьеса не стоит на одной из высших ступеней, которых уже достигало мудрое и крепкое творчество Сологуба. Нет стали, нет неумолимой логики, нет цельности, отталкивающей нерешительного: или бери, или оставь.

Сплетение действительности и сказки, противоположение жизни легким мечтаниям желанным – вот вечная тема Сологуба; она – тема и «Заложников». Но как часто в драме путаются нити в узлы, рвется узор, делается сплетение смешением! Красота мечты падает до красивости, страшная, великая тяжесть жизни унижается карикатурой. Порою кажется, что художник был не свободен от соблазна доброй, любовной, по коварной мысли: сделать свое произведение более доступным, понятным, не лишить части и тех, кто питается еще «жидкой пищей»; демократизировать самое пока аристократичное. Оттого ли, что соблазн этот не ко времени, или отчего другого, но художник, соблазнившись, купил достижения малые слишком дорогой ценой.

Я говорю с уверенностью о недостатках пьесы потому, что передо мной лежит сологубовский же рассказ (последний рассказ в последнем томе сочинений), который весь, с начала до конца, – «Заложники жизни»; но, в противоположность драме – он весь «из железа, камня и стали», легкий, свободный и простой, как тот мост, о котором только болтал Михаил, что построит, а сам построил сомнительное ателье. Для ателье не нужно «паутины стальных канатов».

Рассказ называется «Помнишь, не забудешь».

В «Заложниках» прежде всего не верна, не стойка, недостаточно жизненна, недостаточно прозаична жизнь; и своей недолжной возвышенностью (порой же обратной недолжностью – карикатурой) она низводит, огрубляет и мечту. Смешение в Кате, смешение и в Лилит. Катя – что она такое? Любовь и жизнь? А Лилит – мечта… о Кате? Почему Михаил не любит свою мечту? Или мечта нужна лишь тому, кто еще не достиг осуществимого? Нужна пока, потому что это не вторая реальность, обусловливающая реализм первой, а так себе, полусуществующее? «А мне и жизни не надо, – подтверждает Лилит. – Так, живу немножко…»

Нехитрую тайну Лилит я знаю. Не очень она таинственна. Вернемся пока к «Помнишь, не забудешь», к стройной стальной паутине настоящего моста, – пламенным желанием человеческим построенного, между «данным» и «желанным».

Целомудрие, скромность и верная верность жизни делают рассказ и потрясающим, и неуязвимым. Он весь обращен в прошлое, в воспоминания, но… разве «воспоминания не как мечты, иногда»? В них – все. Потому что в них же, в мечтах-воспоминаниях, «странное сплетение прозы и мечты, милого и постылого».

Николай Алексеевич – известный, почитаемый писатель. У него милая жена, хорошие дети. «Жизнь полна, легка, приятна». Ему хорошо. О чем же он вспоминает-мечтает так сладко, так горько, оставшись один в квартире, пока семья ушла к пасхальной заутрени?