Зинаида Гиппиус - Том 7. Мы и они

О «тусклости бедной, скудной жизни»; о своей первой жене, Иринушке, «что на убогий мир действительности надевала пышный наряд царственной мечты. Милая Иринуш-ка, явленная ему в обличий простодушной Альдонсы, преображалась перед ним торжественною Дульцинеею, прекраснейшею из прекрасных и преображала для него мир».

Вспомним: Лилит («Заложники»), притворяясь «мечтою», ничего не преобразила, а только «устала, устала смертельно… И все не увенчана Дульцинея»… (Последние слова драмы.)

Николай Алексеевич, «бедный учитель в уездном городишке, женился на Иринушке»… «потому что любил ее, потому что она любила его. Женился, хотя оба они были бедны и одиноки»… «Работали они очень много, а денег было очень мало… И очень мало было вещей… Но разве деньги и вещи сильнее человека!..»

Путаной Кате («Заложники») то кажется, что человек сильнее, то – вещи. Решает, что вещи. Михаил прямо «любит вещи». А Лилит… да и она прощается, уходя, с милыми «предметами». Она «избалованная», она всегда была богата; даже непонятно, зачем Михаил при прощании «дал ей денег».

Катя «боится жизни» в жалкой конуре где-нибудь в грязном переулке, на Песках. С другой стороны, она и родителям хочет помочь. С третьей – «темная сила влечет ее», темная страстность. Поэтому она решает выйти пока замуж за богатого Сухова. Михаил слабо протестует, но потом обещает сделаться «беспощадно-сильным». Кстати сказать, все это путаное положение, бесполезное для коренной идеи, малореальное для жизни, породило, среди непонимающих, лишнюю смуту: заспорили о «нравственности» такого поведения. Как будто занимал Сологуба этот вопрос, как будто в драме он играет роль! От проповедей нравственности или безнравственности Сологуб равно далек, слишком далек.

Катя боится нужды; Михаил видит силу в богатстве; Лилит хочет музыки, хитонов и танцев в ателье; а Иринушка, подлинная Дульцинея, непритворная мечта, «сама и пищу стряпала, и полы мыла», за водой на речку бегала, и хотя ей «круто приходилось, она не жаловалась и всегда очень была весела». «О, бедность! – беспечно говорила Иринушка. – Да разве это такая большая беда? Только надо быть веселым и сильным и хотеть счастия». «Надо сохранить в себе волю к жизни, – вот только это надо. Все остальное дастся».

Так говорит Дульцинея, «легкая дева высот, сошедшая на землю, чтобы утешить тоскующего в долине бед человека». У нее «воля к жизни», а что у Лилит? «Живу немножко… Я – сказка… Я – сказка…» – утомительно и фальшиво твердит она, а мы ей не верим. Какая скучная сказка!

«Я не люблю тебя, Лилит», – повторяет Михаил. И «навеки полюбил Иринушку» Николай Алексеевич.

«Любит он свою вторую жену, любит нежно, и дети от нее милы ему. Но порою, в последнее время все чаще, Иринушка ему вспоминается, – и тогда эта, вторая, чужою кажется ему и далекою… И только одного хочет сердце, – хочет невозможного, хочет вернуть невозвратное. Иринушка, Иринушка, где ты?»

И Любовь, единая и неисцельная, сотворила чудо. Перекинула мгновенный мост над бездной, две реальности до времени разделяющей, две правды: мечту подлинную и подлинную жизнь.

«Вот вернулись. Из церкви… За дверью легкий стук, милый голос второй жены…» Вошла, «присела на диван…» «Милая Иринушка, где же ты? Ты помнишь, не забудешь? Тебя душа моя жаждет! Тихие слышны слова ответом на страстные зовы: Христос воскрес…» «Он повернулся, протянул руки, обнял милую, целует. И близко-близко в его глаза глядят глаза иные, милые глаза. Кто же это? Неужели чужая? Иринушка, это ты? Тихо отвечает она: „…Это – я. Разве ты не узнал меня, приходящую тайно в полуночи? Ты зовешь меня второю женою, ты любишь меня, не зная, кто я, ты называешь меня бедным чужим именем Наташи. Но узнай в эту святую ночь, что я – я, что я – твоя, что я – та, которую ты не забыл, вечная твоя спутница, вечно с тобою. Похоронил ты бедное тело маленькой твоей Иринушки, но любовь сильнее смерти, и душа ее жаждет счастия, и жизни хочет, и расторгает оковы тления… Узнай меня, целуй меня, люби меня…“»

На мгновенье перекинулся, сверкнув, мост. Вот уже и снова как бы и нет его. Но был, был, – значит есть.

Нелюбимая Лилит не ведает чудес. Нет у нее ни воли к жизни, ни жизни. Мечта? Мы видели, как понимает мечту, любовь и жизнь Сологуб. Он дал их нам в соединении, в Иринушке. Что же хотел он дать в Лилит? Может быть, пытался соединить Мечту и Смерть? Они, обе, порою бывают так близки, – но обманна эта близость. И Лилит обманула поэта; она как будто и мечта, – «я сказка лесная…», она как будто и смерть, – «в смертный час душу его я выну и отнесу ее в царство теней…» Но и то, и другое – как будто. Лилит опять смешение, полумечта, полусмерть, ни мечта, ни смерть. Для Михаила она страшна, он ею уже отравлен. Страшна и для Кати. Та «новая» жизнь, о которой говорят они вдвоем, такая жизнь – ее с легкостью разрушит и такая Лилит. Покажется в дверях – и они будут дрожать, что «вынет душу», ничего не останется. Михаил и Катя – слабые, наивные и трусливые, запутавшиеся в своих же сетях.

Иринушка, милая Иринушка, где ты? Помоги им.

Драма не разрешается, кончается неуверенной, невеселой нотой: «Мы счастливы. Мы счастливы?» Какое уж счастье, когда страх. В страхе мученье, а не счастье.

Я не мог бы так говорить о драме Сологуба, если бы не опирался на Сологуба. Но художник сам предал себя. Он сам дал ключи к «Заложникам жизни», сам раздвинул горизонты, и после лучезарной Иринушки мы уже видим всю зыбкость Лилит, разукрашенной тэтовскими бриллиантами, достаточно блестящими для неопытных. В этих бриллиантах они легко примут ее за что угодно, за «Мечту», – пожалуй, за свою собственную. Что ж, пусть принимают. Совсем неопытных, совсем невинных она и не отравит.

Мне же, вместе с Сологубом, хочется сказать: «Иринушка, милая Иринушка, где ты?» Для меня – Сологуб победил Сологуба Думаю, что и сам он это знает, и «помнит, не забудет».

Нужно ли говорить, что только такая победа, Иринушко-Сологубовская, и есть одна настоящая. Сторонние покушения на Лилит и «Заложников» производились до сих пор с негодными средствами. Слабые места драмы, невыдержанности, смешения, узлы – замечались, чувствовались. Но чтобы указывать на них, бранить, надо иметь право, то есть надо знать, во имя чего отрицаешь их, по сравнению с чем кажутся они слабыми.

Наглядность, сцена, не скрыла слабостей, а кое-где подчеркнула. Но тут уж решительно никто не виноват. Я думаю, поставь Сологуб на сцене драму, столь же совершенную, как рассказ «Помнишь, не забудешь», – показалось бы, что и у нее что-то отнято, что-то прибавлено, была бы она, во всяком случае, «не та».

В театре, даже идеальном, – не та. Не знаю, отчего это происходит; должно быть, оттого, что нет еще чудесных воплощений, и видимое взором внутренним, мечтания наши – всегда прекраснее всякой действительности.