Зинаида Гиппиус - Том 10. Последние желания

От Нади мне ничего решительно не нужно, я даже говорю с ней редко; доволен тем, что она есть и что я ее люблю. Но, конечно, я готов для нее на все и был бы в восторге, если б загорелся дом и она велела мне кинуться в пожарище.

Дни шли, однако без пожарища, я был в восторге и так.

В мечтах о Наде я едва плелся к дому, не замечая ничего кругом. Во дворе наступил на спящую Розку, которая с визгом выкатилась у меня из-под ног. На крыльцо не пошел, а через сад. Рябая Гапка вешала на тыне белье и пронзительно пела:

Свернул в аллею, оттуда уж – к террасе. Издали заслышал терпкий и грозный голос дяди. Ну, опять бранятся. Тетя – она молчит, а все дядя. На кого он? Вот это, пожалуй, грех.

Когда я вошел на ступеньки – замолкло. Пряно передо мной сидела Надя, неописанно прекрасная, конечно, сумрачная, с розовыми щеками, нисколько не испуганная, хотя дядя кричал на нее – больше никого не было.

А тетя сейчас же на меня:

– Где ты опять бегал, Валичка? Разве можно? Голову напечет. Садись скорей, мы уж отполдничали.

Дядя курил трубку вроде автономовской, но у него это было вовсе не красиво.

Варенца почти не осталось, впрочем, я наелся арбуза и не хотел есть.

– Да-с, решено и подписано, – отчеканил дядя ядовито. – Чтобы и духом его близко не пахло.

– Будет дух, – сказала Надя тихо, но так дерзко, что не один я, а все обмерли от подобной смелости.

Дядя обмер, но потом вскочил, заорал:

– Что-о? Что ты сказала? Повтори!

– Сказала: будет дух.

В ужасе я закрыл уши руками, а потому не слышал всех слов, которые выкрикивал дядя. Наконец, он затопал ногами, шваркнул трубку за перила, в сад, и ушел в комнаты.

Надя осталась сидеть, как сидела. Я открыл уши. Было тихо.

– Господи, Господи! – шептала тетя, качая головой в черной наколке. Потом прибавила, повернувшись ко мне:

– Ванюша, пойди поищи дядину трубочку.

Я пошарил в кустах и сейчас же ее принес. Тетя продолжала качать головой.

– Убьешь ты, Надичка, отца сампрандерством своим. Сердце у него отходчивое, а только уж если он что в голову взял…

– А я, мамаша, тоже: уж что в голову взяла…

– Да ведь убьешь: вредно ему волноваться. И что тебе дался этот Карл Литыч? Срам даже это для девушки. Рыжий басурман, больше ничего. Никогда отец не согласится…

Надя перебила:

– Бросьте, мама. Буду я с вами разговаривать. Встала, села на перила, закусила листок дикого винограда.

– Валя, что ты на меня так смотришь? Кого боишься?

– Никого, – ответил я грубовато и отвернулся. Тетя перемыла посуду. Уж успокоилась.

– А что ему на барышню не смотреть? Разве он не жених? Вот тебе жених, Надичка. Подожди, подрастет. Свой, по крайности.

Надя засмеялась.

– Что ж не подождать. А вдруг он на мне женится? Валя, женишься?

– Не знаю, – сказал я очень спокойно. – Там видно будет. Это надо еще обдумать.

Как раз вернулся дядя, и тоже спокойный, за трубкой. Услыхал, о чем говорим. Захохотал.

– Вот так! Срыву не хочет. Добрый будет характер. Отдал бы за такого Надежду, с руками-ногами бы отдал. От-то добрый хлопец! Думай, братику, думай! Да и по рукам.

Перестал смеяться и прибавил, взглянув на Надю:

– А чтоб о том я не слышал. Да.

Надя вскочила с перил и ушла в сад.

Вечером я опять сижу у Автонома.

Из шалаша пахнет овчиной, картошки пекутся в теплой золе. Кавуны и тыквы тихо лежат кругом, гладкие, темные и похожи теперь на головы убитых татар после сражения. Спешливо выторкиваются звездочки вверху, в лиловом небе.

Я уже много думал о том, хотелось бы мне или нет жениться на Наде. Окольным путем стараюсь выведать у Автонома что-нибудь на этот счет.

– Чудаки! – говорю я о тете и дяде, пожимая плечами. – Хотят, чтоб Надя подождала и вышла за меня замуж. Право, не знаю.

Автоном мотнул головой.

– Э! Не берить, панычу, старую жинку. Негоже. Я со старой жинкой змаялся. Куда с ней? Ведьмущая.

– Да разве Надя старая?

– А как же? Пока ваше время придет – состарет. Ну их в болото.

Я вспоминаю, как птичница Горпина, Автономова жена, поправляет очипок морщинистой рукой и пронзительно зло кричит по двору: «Аутоном! Аутоном! Черти тебя сказили!» Не очень верю, что Надя станет вроде Горпины, однако жениться страшно, и я совсем бросаю эту мысль. Немного погодя, начинаю другое:

– Автоном, а почему Карл Литыч к нам больше не ходит?

– Графский управитель? Кто ж его знает! Панночка замуж за него метится, ну а пан, слыхать, на дыбки.

Я это и думал. Но раз я сам не женюсь на Наде, то против Карла Литыча ничего не могу иметь.

– Отчего ж дядя не хочет, Автоном?

– Да с дури. Веры, что ли, он не нашей. Известно, немец.

Карла Литыча я знал, был даже случайно, с Автономом, у него в гостях: зачем-то послали Автонома в графское имение. Близко. Сейчас за баштаном поле, на поле ветряк, за ветряком уж видать крышу Карл Литычева флигеля. Хороший флигель, как наш дом.

– А чего ж такое – немец? – продолжал Автоном. – Из немцев тоже не худые. Ученый. Живет лучше пана другого. Так вот на! Нехай, говорит, у сажалку кинется, а за немца не отдам.

– В сажалку? – с ужасом повторил я.

– Наша панночка тоже настойчивая. По батьке же и пошла. Ее не у клюнешь, нет! В сажалку так в сажалку, абы по-своему.

Известие, что Надя может утопиться, если ей не позволят выйти за Карла Литыча, глубоко меня потрясло. Немедленно стал я придумывать планы спасения. Ничего путного не придумал, конечно.

Только всю ночь кошмарил и на другой день бредил, как убитый. О грехах даже забыл.

Дядя все шумел, чтоб его! А Надя и гулять последнее время не выходила, сидит, запершись, наверху.

Собрался я с горя на баштан, вдруг дверь Надиной светелки отворилась. А я на лестнице.

– Валя, – кличет тихонько, – поди сюда! Меня жаром обдало. Кинулся к ней.

Велела запереть дверь, сама окно заперла. Что-то будет тайное и важное.

– Слушай, Валя, ты ведь смелый? Вот тебе записочка, в сумерки беги, будто на баштан, через поле к Карлу Ипполитычу. Знаешь? Отдай и ответа подожди. Только, чтоб никто не видал. Ему самому. И ответ мне отдай, чтоб никто – никто… Понимаешь?

Еще бы я не понимал! Хороша была бы любовь, если бы я не понимал!

– Ну вот. А я за то всю жизнь тебя буду любить, хочешь?

И Надя меня поцеловала. Это было даже слишком. Я без поцелуя, без обещания все равно бы все сделал.

Страшно через сумеречное поле бежать к далеким ветлам. Ветряк такой черный, расставил неподвижные лапы. Но чем страшнее, тем слаще. Я Надю спасаю!

Все обошлось великолепно. Карла Литыча я встретил у самого крыльца флигеля, одного. Он не удивился, взял письмо, зажег потайной фонарик, прочел.

– Ответ, Карл Литыч, – сказал я кратко и деловито.