Зинаида Гиппиус - Том 10. Последние желания

– О! Сейчас. Добрый мальчик. Добрый брат. Вырвал листок из записной книжки, написал карандашом.

Рыжая борода у него так и светилась над фонарем, пока писал. Еще ужинали, когда я вернулся.

– Отнеси, Валичка, Надюше наверх блинцов, – плаксиво сказала тетя. – У нее голова разболелась.

Два блинца я на лестнице шлепнул, поднял – на тарелку. Э, не до того!

Надя прочла записку и тряхнула кудрями.

– Что, Надя, хорошо? – спросил я.

– Очень, очень! Ну молодцы же мы с тобой! Теперь только вот что, слушай…

– Еще что-нибудь надо?

– Еще…

Через пять минут я, уже в кромешной тьме, мчался через двор на баштан к Автоному.

Розка меня узнала, заласкалась, повизгивая. Я влез в шалаш. Автоном преспокойно спал на шубе.

– Автоном! Автоном! – зашептал я. – Да проснись же ты, Господи!

– Эка вас носит! – не удивившись, вздохнул Автоном. – Чего вам?

– Автономушка, очень важно. Ты слушаешь? Как все полягут, позднее, ты выведи тихонько Рябчика, в тележку запряги и поедь к ветлам, что на дороге, за колодцем. Панночка Надя на станцию хочет. Велела сказать. Только потихоньку, потихоньку! Слышишь?

Автоном поднялся, сел, почесал в затылке и как-то оживился.

– Эге! Так оно. Утекать хочет. И смелая ж!

– Что это – утекать? Она очень смелая. Так ты потихоньку! Уж я знаю.

– Ишь вы какой тоже, паныч! Тут будет делов. Дяденьки-то не боитесь? Мое что, мое дело подневольное. Я и не знаю, как, зачем. Может, пану попритчилось, может, панночка до лекаря едет. Велят запрягать – запрягаю. А как бы на нас-то пан не того не этого? Что, мол, мальчишка стрелял, такую мне каверзу вел?

– Никого я не боюсь в жизни, вот тебе. Пусть хоть убьют. Автоном, а ты не заснешь?

Но Автоном вылез из шалаша и, видимо, разгулялся.

– Да уж идить себе, идить с Богом. Мы ж не дурни. То-то пан утречком пидскочит! Спатки ложитесь, абы не хватились. Хуже музыку спортим.

Автоном стал высекать огонь для люльки. Я уверялся, что он больше не заснет и все сделает. В порыве благодарности я подпрыгнул, чмокнул Автонома в усы и бегом бросился домой.

Опять мне посчастливилось. Никто не хватился. В Надину дверь я, проходя, три раза стукнул. Так было условлено. Значило, что Автоном согласен и приедет к ветлам.

Я твердо решил не спать и прислушиваться, вывел ли Автоном Рябчика, вышла ли Надя. Но старая Гапка, с которой я спал, так храпела, что ничего не было слышно. А потом я незаметно заснул сам крепчайшим сном. И когда открыл глаза, – солнце даже ушло из моих окон, совсем было поздно.

Оказывается, я все проспал. Обо мне забыли. Дядю утром чуть удар не хватил. Отдышавшись, он уехал на том же Рябчике на станцию, «за панночкой гнаться», – сообщила Гапка таинственно.

«Господи! А вдруг поймает?»

Я сошел вниз. Там сидела растрепанная, заплаканная тетя, кушала чай и причитала:

– Ох, лишечко, лишечко! Найдет он ее – смертью убьет! Уехала с басурманом, в пост, невенчанная!

Мне было жалко тетю, но, главное, за Надю страшно. Помолиться бы, чтоб ее не нашли.

Вдруг я вспомнил, что как раз сегодня тетя хотела меня везти в церковь исповедоваться. Хорошо бы теперь исповедаться! Ведь вот я каверзу дяде и тете таки устроил!

Однако, если и грех, я в нем не раскаиваюсь нисколько, как же исповедоваться?

Подумал еще – э, хочешь не хочешь – тете не до меня. Рябчика нет, останусь без исповеди. Все равно нераскаянный. А послезавтра и посту конец.

Только бы Надю не нашли?

Я пришипился и не отходил от тети.

На другой день к вечеру вернулся дядя. Усталый, пыльный, один. Я видел, как он вылезал из повозки, и понял, что он не нашел Надю. Слава Богу!

У Автонома на баштане и в дождик славно. Шуршит солома шалаша, кавуны блестят, как масленые, шуба сыро пахнет псиной.

Автоном хорош по-прежнему, пожалуй, еще лучше прежнего: больше говорит и хитро мне подмигивает, – наделали мы, мол, с тобой дел!

Вот пронзительно завизжала старая Горпина издали:

– Аутоном! Аутоном! Трясця твоя матерь! Де паныч? Швидче, щоб шов! Молодые приихали!

Я вскакиваю как сумасшедший, лечу по грязи, скользко, – все равно. Приехали, приехали! Автоном так и говорил, что непременно приедут.

На дворе хорошая повозка, пара лошадей.

Грязный, мокрый, я лечу прямо в гостиную.

– Ну вот, ну вот, – говорит дядя, шагая по комнате, отдуваясь. – В Харькове, значит, венчались? Смотри, Надежда, добром говорил тебе… Ну да уж чего, видно, уж Бог…

Карл Литыч тут же, и кажется необыкновенно высоким в нашей гостиной. Он жмет мне руку крепко, точно большому, что-то говорит, смеется басом. Но я на него не смотрю. Как Надя прекрасна! Я ее обожаю больше, чем всегда. Кудри у нее от сырости завились кольцами.

Обнимает, шепчет на ухо:

– А я тебя всю жизнь любить буду.

– Пусти ты его сапожки сменить, – плаксиво тянет радостная, однако, тетя и тут же опять повторяет:

– Ну слава Богу, ну слава Богу.

Все рады. Знаю, что и Автоном рад. Сейчас придет поздравлять молодых.

А уж как я рад! Я попросту на седьмом небе.

Каверзу я дяде строил, это правда, но, очевидно, каверза не грех, потому что меня Бог за нее не наказал.

Хорошо, что не повезли исповедоваться. Стал бы рассказывать, а оно вовсе и не грех.

Пришел ко мне черт – торговать мою душу.

Это случилось не на святках, а в самый обыкновенный день, когда с неба падали серые хлопья снега, большие, похожие на немытые носовые платки, и делались коричневой водой на уличных камнях. И все остальное было необыкновенно обыкновенно.

…Черт не выскочил из преисподней: он пришел с парадного хода. Мне подали карточку: «Рюрик Эдуардович Окказионер». Сочетание несколько странное, но я привык ко всякому сочетанию имен в мире интервьюеров. А я его сначала принял за интервьюера.

Меня редко интервьюировали. Я не знаменитый писатель, так, обыкновенный. По делу? Пусть войдет.

Он вошел. Сел. Заговорил. И через пять минут я уже понял, что это обыкновеннейший черт; он тоже понял, что я понял, и мы заговорили начистоту.

…Условия были идеальные. Мне обещалась удача во всех моих делах. Ни один человек в мире, если б я попросил у него чем-нибудь для себя лично – не мог мне отказать. Ни одна женщина – если бы я захотел ее любви. Кроме того – обещалось полное физическое здоровье, долголетие: «Умрете, когда сами пожелаете, – сказал черт, – можете жить – ну, хоть лет до ста десяти, двадцати… бессмертия я вам дать не могу же…» (Тут я кивнул головой)… «Умрете безболезненно, самой легкой, тихой смертью…» И еще прибавил странно: «Однако ранее пятнадцати лет со дня заключения договора пожелать смерти вы не можете».

Я усмехнулся. Или подвох, – это мы расследуем, – или формальности: для чего я буду желать прекращения такой дивной жизни ранее ста лет?